Значение азиатских моделей для России

Россия стремится построить развитое капиталистическое общество. Для этого России необходима особая “догоняющая модель” общественного развития, подобная моделям, реализованным в ряде азиатских стран, но учитывающая наши национальные особенности. Так, весь ход реформ в Китае свидетельствует, что социально-экономическая и политическая система, созданная по образу и подобию советской, в принципе реформируема, но для этого нужно придерживаться поэтапного подхода. Успех китайской модели объясняется сочетанием политической стабильности, развития и реформы. В начале 60-х годов Южная Корея была отсталой сельскохозяйственной развивающейся страной. А через тридцать лет она вошла в клуб развитых стран. В Южной Корее становление буржуазной формации происходило в форме бюрократического капитализма, но бюрократия стала представителем и исполнителем государственной воли. Наконец, сегодня важной чертой интеграционных процессов в мире является регионализация. Хотя большинство стран, вошедших в АСЕАН (Ассоциацию стран Юго-Восточной Азии), отличалось общей отсталостью и структурным сходством экономик, их объединение в рамках регионального экономического сообщества принесло значительные плоды, чего нельзя сказать о странах СНГ, располагающих солидным наследием десятилетий сотрудничества.

Н. Симония
Значение азиатских моделей для России
“Экономические стратегии”, 2000, №1, стр. 48-56

Извечные споры о путях развития России с новой силой возобновились после развала СССР. Разумеется, каждый народ имеет свои неповторимые черты, свои традиции, культуру, особенности уклада жизни и склада ума, психологии. И, тем не менее, исторический опыт развития человечества неопровержимо свидетельствует, что существуют и некие общие закономерности социально-экономического развития и соответствующего политического устройства, которые невозможно игнорировать иначе как дорогой ценой грандиозных провалов, болезненных потрясений и даже десятилетий “тупикового развития”.

Грустно, но приходится признать, что Россия на своем нелегком историческом пути не раз демонстрировала, причем в самые переломные моменты, упорное нежелание считаться с этими общими закономерностями и горделиво отказывалась принимать во внимание чужеземный опыт, ссылаясь на свою особенную самобытность. Конечно, простое механическое заимствование чужого опыта может оказаться столь же пагубным, как и гиперболизация своей самобытности. И, тем не менее, внимательное изучение и заимствование некоторых приемов и методов, некоторых подходов к решению сложных социально-экономических проблем соседних азиатских стран могло бы принести немало пользы и позволило бы избежать (хотя бы частично!) дорогостоящего “обучения” на собственных ошибках.

Конечно, сразу же может возникнуть вопрос: а почему, собственно, надо что-то заимствовать у восточных стран? Ведь поставленная цель – построить современное развитое капиталистическое общество, существующее на Западе. Так не проще ли скопировать это западное общество, и дело с концом. Казалось бы, в пользу такого подхода говорит и известный аргумент о “велосипеде”, который не стоит придумывать самим, коль скоро он уже изобретен другими. Однако человеческое общество – не “велосипед”, а сложный развивающийся организм, не допускающий прямых заимствований.

Современная экономика и политическая система Запада является конечным результатом многовекового развития, и нельзя пересадить этот конечный результат на предварительно не трансформированную почву. Безусловно, нет необходимости, да и возможности, повторять весь путь, пройденный Западом. Это не сократит разрыв, но, скорее всего, даже увеличит его. В России необходима особая “догоняющая модель” общественного развития, принципиально отличная от исторической западной модели. Такую догоняющую модель успешно реализовала в свое время Япония, а вслед за ней Южная Корея и ряд других азиатских стран.

Реалистичное руководство собрало бы группу ученых и специалистов для тщательного изучения различных вариантов “догоняющего развития” (не только азиатского и не только успешного), для разработки на этой основе для России соответствующего особого варианта развития, который учитывал бы нашу специфику, структуру и состояние экономики, социальную обстановку, наконец, особенности нашей психологии и наших традиций. Но вот уже 10 лет страна живет без каких-либо четких ориентиров, без какой-либо вразумительной рациональной стратегии развития.

 

Если не углубляться слишком далеко в нашу историю и остановиться лишь на последнем десятилетии, то можно заметить, что мы успели уже дважды упустить возможность воспользоваться уроками весьма важного и ценного опыта реализации восточных моделей. Причем в обоих случаях причиной послужили радикальные устремления и псевдолиберальные ориентации, и в обоих случаях было упущено самое ценное из азиатского опыта – синтез заимствуемых западных элементов с определенными традиционными ценностями, который и обеспечил успех глубоких реформ в ряде азиатских государств. В первый раз мы упустили свой шанс еще в последние годы существования СССР. В пылу идеологической полемики и политических страстей мы просто проглядели или проигнорировали китайский опыт. Наши радикальные реформаторы в то время оперировали, помимо всего прочего, двумя главными и, с их точки зрения, весьма убедительными аргументами: а) существующая система абсолютно нереформируема, и потому ее следует полностью разрушить, и б) нельзя перепрыгнуть через пропасть в два или три прыжка (что само по себе верно, но непонятно только, при чем здесь наша страна, ее экономика и почему через нее надо “прыгать”). Между тем, весь ход китайских реформ, начавшихся с 1978 года и продолжающихся до сих пор, фактически служит опровержением указанных постулатов. Он свидетельствует, что, во-первых, социально-экономическая и политическая система, созданная по образу и подобию советской, в принципе реформируема, и, во-вторых, для этого необходимо придерживаться поэтапного, или градуалистского, подхода.

Разумеется, на своем пути китайские реформы сталкивались и продолжают сталкиваться с немалыми трудностями. Издержки этих реформ порой существенны (проблема безработицы, неравномерность развития по регионам и так далее). Но ведь так бывало при всех сколько-нибудь значимых реформах в истории человечества. Главное же в том, что общий успех китайских реформ до сих пор ни один разумный человек не ставил под сомнение. Именно поэтому небесполезно хотя бы вкратце остановиться на самых общих и, на мой взгляд, общезначимых условиях этого успеха.

По большому счету, при всех конкретно-страновых различиях стартовая площадка для развертывания рыночных реформ в СССР и КНР была однотипной: стопроцентная государственная собственность в промышленности, торговле и финансах (при небольшом вкраплении мелкого частного производства в Китае); “коллективная” собственность (колхозы, совхозы, коммуны) в деревне; однопартийная политическая система. Но с 1978 по 1997 год ВВП Китая увеличился в 5,7 раза, или на 9,6% в среднем в год. Каждые 7 лет происходило его удвоение. За те же годы ВВП России уменьшился на 30%, в итоге – если в 1978 году китайский ВВП был меньше российского на 23%, то в 1997 году он превышал российский уже в 6,2 раза¹.

В отличие от большинства других стран, Китай сумел довольно успешно пройти через годы нашумевшего “азиатского кризиса” (1997-1999). В этот период его экономический рост сохранялся до уровня 7,8% в среднем в год. В России же изначально был взят курс на “минимизацию” государства, осуществляемый под упрощенными лозунгами “всемогущества рынка”². В чем “секрет” такого успеха? Думается, что успех китайских реформ объясняется сочетанием трех факторов: во-первых, – это политическая стабильность (как важнейшая предпосылка), затем развитие (как основа) и, наконец, реформа, успех которой и предопределен двумя предыдущими факторами. Представляется, что в правильном сочетании этих трех факторов выражается универсальная значимость китайского опыта, залог успеха реформ в условиях переходного периода в развитии любых стран. Россия доказала это “от обратного”, своим негативным опытом: с самого начала была нарушена социально-политическая стабильность, прекратилось развитие и начался упадок, отсюда – неприятие реформ и их пробуксовывание.

Как и в России, реформы в Китае начались “сверху”, но руководству страны (прежде всего Дэн Сяопину) удалось сохранить относительную социальную и политическую стабильность. Когда же на определенном этапе реформ возник очередной структурный кризис, вылившийся в дестабилизацию политической ситуации (события на площади Тяньаньмэнь, 1989 год), “отец реформ” Дэн решительно и быстро подавил эту вспышку и фактически обеспечил политические условия для продолжения и углубления экономических реформ. Этим и объясняется тот факт, что, несмотря на большой шум, поднятый в средствах массовой информации Запада по поводу этих событий и по поводу нарушения прав человека вообще, все развитые державы продолжают торговать с Китаем и инвестировать свои средства в его экономику.

В свете вышесказанного представляется, что главная ошибка горбачевского периода заключается в том, что руководству страны не удалось сохранить стабильность, обеспечить социальный и политический консенсус в обществе. Начатые же руководством Российской Федерации борьба за “независимость”, “война законов” и “война бюджетов” привели к обвальному разрушению СССР и даже существенно ослабили процесс становления собственно российской государственности. Процесс, который весьма далек от своего завершения и сегодня.

Другим условием китайского успеха было сохранение экономического роста и процесса развития. Осуществлялись именно реформы, а не разрушительная революция, созидание, а не ломка. Иными словами, существующие структуры сохранялись, модифицировались и развивались, а наряду с этим создавались новые. В итоге удельный вес госсектора в валовой промышленной продукции сократился за годы реформ с 70 до 40%, но не за счет сокращения его абсолютных масштабов, а за счет наращивания негосударственных секторов (кооперативного, частного китайского и иностранного)³. Интересно, что и несоциалистический Тайвань шел по тому же пути: в начале 60-х годов на государственные предприятия приходилось до 50% обрабатывающей промышленности, а к середине 80-х – до 10%. И это опять же было достигнуто не за счет приватизации, а за счет формирования новых предприятий частного сектора⁴. Главный принцип заключался в недопущении снижения уровня экономического развития и – через это – обеспечение поддержки реформ населением.

Сказанное выше отнюдь не означает, что госсектор был законсервирован, и там не происходили какие-либо изменения. За предшествующие годы имело место разграничение функций хозяйственных, правительственных и партийных органов, а предприятиям было предоставлено право самим решать: что, сколько и как производить. Были осуществлены частичная либерализация менеджмента, массовое обновление директорского корпуса (до 90%), введение системы “двойных цен”: часть продукции по фиксированным ценам сдавалась государству, а “излишки” реализовывались по свободным рыночным ценам. Уже к середине 90-х многие промышленные товары на 100% реализовывались по рыночным ценам. Наконец, в 1995 году в 18 крупных городах была начата в опытном порядке реализация практики банкротств. С 1996 года реформа госпредприятий охватила уже 52 города. В течение 1996 года набирала темпы коммерциализация госпредприятий (в форме акционерных обществ и тому подобного)⁵. Здесь проявилась еще одна типичная черта реформирования в Китае – градуализм и постепенность: любое новшество проверяется сначала на небольшом “полигоне”, и только после получения позитивных результатов распространяется на всю отрасль или на всю страну.

Все это резко контрастирует с тем подходом, который широко пропагандировали либеральные политики и экономисты еще до распада СССР и который был реализован в процессе приватизации в первой половине 90-х годов. В Китае же только в 1997 году, после долгих колебаний и приготовлений (вот уж где действительно следуют российской поговорке: “семь раз отмерь, один раз отрежь”) приступили к структурной реорганизации промышленного госсектора, которая с 1999 года вступает в свою решающую и завершающую стадию: примерно 300 тысяч (из 370) мелких и средних государственных предприятий приватизируются, тысяча крупных и стратегически важных предприятий будет пользоваться финансовой поддержкой государства и преобразовываться в современные вертикально-интегрированные корпорации⁶.

Еще одна важная черта китайского опыта реформ заключалась в самом порядке реформирования различных сфер народного хозяйства. Речь, прежде всего, идет о реальном секторе и финансах. В Китае начали с базиса – сельского хозяйства, затем последовала “малая индустриализация” – развитие малого и среднего предпринимательства, частичное реформирование промышленного госсектора и, наконец, финансовой системы. Первый коммерческий банк появился в стране лишь в конце 1995 года⁷. Завершение коммерциализации банковской системы и внедрение в нее мировых стандартов происходит только сейчас в ходе реализации трехлетней (1998-2000 годы) программы реформирования банковской системы. Мы же начали с “крыши” – с либерализации финансовой сферы. “Отпустили на волю” коммерческие банки (в начале 1996 года их насчитывалось 2580), которые, игнорируя реальный сектор, принялись “делать деньги из воздуха”.

Быстрому экономическому развитию Китая (особенно в 90-е годы), безусловно, содействовал и фактор иностранных инвестиций. Осознав значение этого фактора, китайское руководство быстро и эффективно обеспечило соответствующую законодательную инфраструктуру и все необходимые условия для нормального функционирования иностранного капитала в тех сферах, отраслях и районах, развитие которых отвечало национальным интересам. Результаты не заставили себя ждать: общая сумма обязательств по инвестициям в Китае за 1979-1993 годы составила 220 миллиардов долларов⁸. В дальнейшем поток инвестиций продолжал нарастать. В 1993 году он составил 36,8 миллиарда долларов, в 1994 году – 43,2 миллиарда, в 1996 году – 42,1 и в 1997 году – 45 миллиардов долларов. Правда, в результате азиатского кризиса произошло временное снижение уровня инвестиций, но самое тяжелое уже позади. Некоторые “противники” китайской модели в России указывают на то, что весьма значительную долю этих инвестиций (75-80%) обеспечивают хуацяо – зарубежные китайцы (в основном из Гонконга – до его воссоединения с Китаем, а также Тайваня, Сингапура и некоторых других стран Юго-Восточной Азии). Это так. Но и развитые страны не оставались равнодушными к обширным возможностям, открывшимся им в многонаселенном Китае. И хотя, скажем, из общей суммы инвестиций в 1997 году (45 миллиардов долларов) 36 миллиардов приходилось на хуацяо, но девять-то миллиардов пришли из развитых стран мира⁹, а это без малого половина того, что поступило в Россию за первые 6 лет ее самостоятельного существования (около 20 миллиардов долларов). К тому же до 2/3 этих инвестиций в российскую экономику представляли собой портфельные (в основном спекулятивные) инвестиции, которые при первых же признаках финансового кризиса (причем сначала даже не в самой России, а в далекой Азии) стали убегать из страны. Ну не парадокс ли: наши либералы вслед за некоторыми западными экспертами утверждают, что китайская модель плохая, но иностранный капитал почему-то охотнее идет не в “дружественную” и “демократическую” Россию, а в Китай с его “социалистической рыночной экономикой”?

Если подытожить отмеченные черты китайского опыта, то главное общее отличие его от российского можно свести к одному знаменателю: в Китае сильное государство выступало инициатором и исполнителем реформ. Оно осуществляло жесткий контроль на всех этапах либерализации экономики. В России же изначально был взят курс на “минимизацию” государства, осуществляемый под упрощенными лозунгами “всемогущества рынка”, якобы способного автоматически (лишь бы государство не мешало!) создать новую развитую экономику, под лозунгами глобализации и интеграции в мировое хозяйство, преподносимыми как панацея от всех наших бед. На деле идея “маленького государства” – это миф. Даже на Западе на протяжении целого века неизменно превалировала тенденция расширения государственного участия в социально-экономическом развитии.
В обзоре мирового развития за 1997 год, специально посвященном роли государства, Мировой банк приводит следующие любопытные данные по всей группе высокоразвитых стран мира, входящих в Организацию экономического сотрудничества и развития: в 1870 году доля расходов государства в ВВП этих стран составляла в среднем 8%, в 1937 году она увеличилась до 15%, в 1980 году она составила 43-44%, а в 1996 году – 48-49%¹⁰.

 

Еще в начале 60-х годов Южная Корея была отсталой сельскохозяйственной развивающейся страной. Прошло 20 лет, и все в мире заговорили об огромных экономических успехах этой страны. Еще через 10 лет Южная Корея стала претендовать на вхождение в клуб развитых стран, что и произошло в 90-х годах. За 30 лет реформ (1961-1991 годы) ВНП на душу населения увеличился с 74 долларов до 6790 долларов¹¹.

При всех серьезных и многочисленных отличиях Южной Кореи и России есть одна важная общая особенность, которая позволяет проводить сравнительный анализ и извлекать соответствующие уроки для России из южнокорейского опыта, – это то, что в обеих странах становление буржуазной формации происходило (Южная Корея) и происходит (Россия) в форме бюрократического капитализма. Главное же отличие заключается в том, что в России этот процесс протекал в основном стихийно, при массированном и практически неконтролируемом участии бюрократии, но не в качестве представителя и исполнителя государственной воли (как это имело место в Южной Корее), а как набора частных лиц, использующих свое государственное положение в личных интересах. Отсюда и различные результаты в плане экономического развития.

В самом деле, и в Южной Корее и в России возникли крупные корпорации. У них – это чеболи, у нас – ФПГ (финансово-промышленные группы). Но чеболь в Корее создавался практически с нуля по выбору и при финансировании правительства, основные направления его экономической активности определялись правительством же. Верховная власть в Корее сумела провести четкую грань между государственной бюрократией и бизнесом. Среди 290 министров и заместителей министров корейского правительства в 1980-1986 годах не было ни одного бизнесмена. В парламенте в тот же период заседал лишь один крупный предприниматель и несколько мелких бизнесменов от оппозиции, но не от правящей партии¹². Бизнес практически не участвовал в политике и не служил каналом продвижения в государственный аппарат. Коррупция, как и в любом государстве, имела место, но и борьба с ней была суровой (ярким свидетельством чего является не только арест двух бывших президентов, но и судебное преследование сына предпоследнего президента Ким Ен Сама еще в период его президентства). Нужно ли подробно говорить о том, как эта картина отличается от того, что мы повседневно наблюдали в течение последних восьми лет в нашей действительности: слияние высшего чиновничества с крупным бизнесом, а муниципального – с мелким и контролирующими его мафиозными группировками; полная безнаказанность коррумпированного высшего чиновничества и формирование олигархических группировок; непосредственное участие представителей высшего бизнеса в политике (вплоть до правительства), причем не только внутренней, но подчас и внешней, и так далее и тому подобное.

Важной чертой южнокорейского развития была плановость (пятилетки). Планирование было централизованным, для чего был создан могущественный орган, обладавший широкими полномочиями (в отличие от Госплана в СССР – непосредственными), – Совет экономического планирования во главе с вице-премьером. Совет отвечал за составление и контролировал выполнение пятилетних планов. Существовала жесткая кредитно-финансовая монополия государства (до самого недавнего времени). С 1961 года банки были национализированы. Персонал Центрального банка (как, впрочем, и остальных) назначался Правительством. Правительство контролировало раздачу кредитов, уровень процентных ставок, инвестирование в промышленность и тем самым формировало структуру общественного воспроизводства в соответствии со своей стратегией. (Первые два коммерческих банка открылись только в начале 80-х годов.) Осуществлялся также избирательный контроль над ценообразованием. Борясь с “долларизацией” и “йенизацией” правительство в принудительном порядке добивалось хранения иностранной валюты на спецсчетах в Центральном банке. Инвестирование промышленности осуществлялось в строгом соответствии с установленными приоритетами (сталелитейная, судостроительная, автомобильная отрасли, производство аудио- и видеоаппаратуры и некоторые другие отрасли). Характерно, что руководство Южной Кореи полностью проигнорировало настойчивые рекомендации Запада, МВФ и других международных институтов не развивать отрасли тяжелой промышленности, и страна достигла в этой области значительных успехов.
Наконец, залогом успеха корейской модели был государственный контроль над внешней торговлей. Стремительная торговая экспансия опиралась на целенаправленное субсидирование государством экспорта. В то же время правительство строго контролировало импорт, вводя запретительные пошлины на предметы роскоши и “чрезмерного” потребления, содействуя импорту оборудования для новых отраслей и способствуя, тем самым, диверсификации экспорта. Эта политика позволила реализовать концепцию “двух стратегий” или “двойного индустриального роста”. Суть ее заключалась в следующем: сначала акцент был сделан на экспортную ориентацию трудоинтенсивных отраслей. Это стимулировало спрос на полуфабрикаты капиталоемких отраслей и вызвало бум в этой сфере. Основываясь на этом и используя орудие протекционизма, правительство стало осуществлять политику импортозамещения с последующим втягиванием в экспортную ориентацию теперь уже капиталоемких отраслей. Вот эта сложная формула индустриализации и лежала в основе социально-экономических успехов Южной Кореи.

Всемерно поддерживая чеболи, корейское правительство не оставляло совсем уж без внимания мелкий и средний бизнес. Так, в 1979 году 33 отрасли народного хозяйства были специально зарезервированы для него (крупному капиталу было строго запрещено вторгаться в эти сферы). Через десять лет таких отраслей насчитывалось уже 237. Кроме того, банкам было дано указание до 35% займов и кредитов выделять малым и средним предприятиям. Осуществлялись различные программы технической помощи. В результате всего этого уже к середине 1988 года доля малых и средних фирм в добавленной стоимости обрабатывающей промышленности достигла 40% (по сравнению с 28% в 1980 году)¹³.

И последнее. Успех южнокорейской модели был бы немыслим без серьезных достижений в сфере образования. В начале 60-х годов власти ввели обязательное начальное образование, приступили к созданию сети профессиональных и технических училищ, готовивших квалифицированную рабочую силу. С 1945 по 1985 год число университетов в стране увеличилось с 19 до 100, а студентов – с 7819 до 932 тысяч. Уже в 1984 году обучением было охвачено 99% детей школьного возраста, 91% молодых людей, подпадавших под возрастную категорию средней школы, и 26% юношей и девушек возрастной категории университетского образования. По второму и третьему показателю Южная Корея обошла Сингапур, Тайвань и Великобританию, уступая только Японии и США. В 80-х годах расходы на образование составляли 20% государственного бюджета. Во второй половине 80-х годов Южная Корея выделяла почти 2% своего ВНП на НИОКР (для сравнения укажем, что в тот же период США и Япония тратили на эти цели по 3%). Три четверти этих расходов несут сами чеболи. В свою очередь, правительство Южной Кореи открыло 16 лабораторий и в целях предотвращения “утечки мозгов” установило там заработную плату на уровне американских стандартов¹⁵.

Об успехе южнокорейской модели лучше всего говорят следующие обобщающие данные: за последние 30 лет экономический рост составлял в среднем 8%, а валовой внутренний доход на душу населения достиг в 1995 году 9700 долларов¹⁶. Устойчивость экономического развития Южной Кореи демонстрирует и тот факт, что вопреки предсказаниям западных и международных экспертов она менее чем за два года преодолела тяжелые финансовые последствия “азиатского кризиса”. После более чем 5% спада в 1998 году экономический рост составил к осени 1999 года около 6% и, по имеющимся прогнозам, может составить до конца года 8%¹⁷. Таковы наглядные результаты правильно избранной национальной стратегии развития. В отличие от этого, Россия оказалась жертвой чрезмерного доверия и некритического восприятия концепции МВФ и МБРР (кстати, безуспешно применявшейся во многих развивающихся странах), сутью которой является чрезмерное акцентирование макроэкономической стабилизации и структурной (финансовой) адаптации.

 

В заключение хотелось бы коснуться еще одного важного момента. Сегодня общепризнано, что наряду с глобализацией важной чертой интеграционных процессов в мире является регионализация. Азия и здесь могла бы послужить России примером, достойным подражания. Возьмем, скажем, АСЕАН (Ассоциация стран Юго-Восточной Азии). Хотя большинство стран, вошедших в эту организацию, отличалось общей отсталостью и структурным сходством экономик, их объединение в рамках регионального экономического сообщества принесло значительные плоды. За период 1970-1996 годов внутрирегиональный экспорт стран АСЕАН вырос примерно с 1,2 до 77,2 миллиарда долларов, его удельный вес в общем экспорте государств региона – с 19,7 до 23,2%. В мировом экспорте доля АСЕАН выросла с 2,2 до 6,3%. Кстати, по последнему показателю АСЕАН является одним из немногих регионов, которому удалось увеличить (притом существенно) свою долю в мировом экспорте. Например, доля ЕС снизилась за этот же период с 45,6 до 39,1%, а НАФТА (Северо-Американской ассоциации свободной торговли) – с 21,7 до 17,4%¹⁸. И хотя азиатский кризис начался летом 1997 года именно в странах АСЕАН, уже в 1999 году ожидается, что совокупный рост региональных экономик достигнет 6%, поэтому на саммите АСЕАН в ноябре 1999 года в Маниле были одобрены планы создания зоны свободной торговли в регионе к 2010году¹⁹. Подобная картина служит резким контрастом ситуации в СНГ. Ведь за весь период существования этого сообщества внутрирегиональная торговля неуклонно снижалась, хотя, в отличие от АСЕАН, страны СНГ располагают солидным наследием десятилетий сотрудничества и тесной кооперации. В немалой степени подобная ситуация является следствием того, что на протяжении последних 8 лет в России и некоторых других странах СНГ постоянно обсуждался вопрос: является ли СНГ “механизмом цивилизованного развода” или взаимовыгодного сотрудничества.

Примечания
1. “Русский телеграф”, 26 марта 1998г.; “Известия”, 1 апреля 1998 г..
2. “The Economist”, February 14th, 1998, p. 64; “Эксперт”, №45, 29 ноября 1999 г., с. 6.
3. J. Mc. Millan. China’s Nonconformist Reforms. IGCC Policy Paper, №11, December 1994, p. 7; “Известия”, 20 января 1996 г.
4. “World Development Report. 1997. The State in a changing World”. (World Bank), Oxford Univ. Press, Oxford, N.Y., etc., 1997, p. 63.
5. См. сноску № 3.
6. “Financial Times”, March 5, 1998; “The Economist”, February 14th, 1998, p. 65.
7. “Финансовые известия”, 7 декабря 1995 г.
8. “The Economist”, November 11th, 1995, p. 12.
9. “Китай в мировой и региональной политике”, ИДВ РАН, Информационный бюллетень, №13, М., 1997, с. 144; “The Economist”, February 14th, 1998, p. 64.
10. “World Development Report. 1997”, p. 2.
11. “Development Cooperation. 1992. Report”. OECD, Paris, 1992, p. 234.
12. “Asian Perspective”, v. 13, N 2, Fall-Winter 1989, p. 127.
13. “Korea Herald”, March 26, 1995; “The Economist”, May 21st, 1988, p. 18 and June 3rd, 1995, pp. 16-17.
14. Asia and the Pacific (Ed. By R.H.Taylor), v. 1, New York – Oxford, 1991, pp. 161-162; “Japan Review of International Affairs”, v. 5, №1, Spring-Summer, 1991, pp. 67-68; “The Economist”, May 21st, 1988, p. 20.
15. Korea’s Economic Diplomacy. Survival as a Trading Nation. (The Sedjong Institute), Korea, 1995, pp. 278, 348; Asia and the Pacific, v. 2, pp. 1339-1340; “The Economist”, May 21st, 1988, pp. 18-19 and June 3rd, 1995, p. 20.
16. “Коммерсантъ-Власть”, №12, 17 марта 1998 г., с. 41; “World Development Report. 1997”, p. 215.
17. “Эксперт”, № 45, 29 ноября 1999 г., с. 6.
18. “World Development Indicators”. 1998. [World Bank], Washington, March 1998, pp. 326-328.
19. “Эксперт”, № 46, 6 декабря 1999 г., с. 7.