Тема власти в культурно-историческом контексте

Речь в статье идет о существе власти как таковой, о ее фундаментальных признаках и характеристиках.

Петр Сапронов
Тема власти в культурно-историческом контексте
"Экономические стратегии", №05-06-2007, стр. 52-57

Сапронов Петр Александрович — ректор Санкт-Петербургского института богословия и философии, к.ф.н., доцент.

Поскольку в настоящей статье речь пойдет о существе власти как таковой, о ее фундаментальных признаках и характеристиках, то совсем не лишним будет оговориться по поводу того, что такая претензия имеет какой-то смысл лишь тогда, когда автор готов опираться на исторический материал и стремится интерпретировать его по возможности корректно. Абстрактно-дедуктивные построения, имеющие итогом очередную дефиницию, в соответствии с которой власть есть то-то и то-то, заведомо никому не нужны и ничего дать не могут. Но что значит историзировать тему и проблему власти, избежав опасности не только пустой абстрактности, но и растерянности перед бесконечным разнообразием исторических свидетельств?

Как мне представляется, в этом случае приемлемым и оправданным подходом является обращение к мифу, т.е. к самой глубокой архаике, где власть, точнее представление о ней, являет себя в свой исторической изначальности и исходной данности. И вовсе не затем, чтобы просто выяснить или уточнить, как понималась власть в незапамятно древние времена, ничего общего с современностью не имеющие, да еще в таком иллюзорном преломлении, как миф. Надо ли лишний раз напоминать: миф – это вовсе не выдумка, иллюзия как таковая, в нем есть своя истина, которую еще нужно увидеть и сопоставить с современностью. К тому же в нашем случае речь идет не об архаике власти в привычном смысле слова, а о начале ("архэ") того, что неотрывно от человеческого бытия. Как бы власть ни трансформировалась на протяжении тысячелетий, как бы ни менялись представления о ней, оставаясь властью, она не могла не сохранять в себе некоторое устойчивое смысловое ядро, свою неизменную в изменениях сущность. Последняя же, поскольку она некогда состоялась, заявляет себя именно с самого начала, иначе же она никакая не сущность, а нечто преходящее: было – и прошло, нет – но будет, есть – но не было и не будет.

Обращаясь к этому началу, т.е. к власти, как она выражена в мифе, первое и самое существенное, на что нужно указать – это ее связь с сакральной реальностью. Власть и сакральная власть – изначально одно и то же, два слова здесь ни к чему. Источник ее – в богах, только они властители в полном смысле слова. Но мы очень сильно запутаем дело, решив: прикрепленность власти к богам вытекает из преимущества силы и могущества, из того, что только боги в состоянии принуждать людей повиноваться, а никак не наоборот. Да, они необоримо сильны и могущественны, и люди богам не чета, но их власть над людьми – это всего лишь один из моментов (причем не самый главный) в отношениях богов и людей.

Несравненно более значимо то, что боги воспринимались как первопредки и прародители. По отношению к людям они суть порождающее начало, несмотря на всю громадность дистанции между сакральными и профанными существами. Но божественное – не только источник человеческого. Выйдя из божественного лона, люди тотчас прилепляются к божественным "сосцам". Сами по себе и самими собой они жить не в состоянии. Поэтому рождение всего лишь меняет характер прикрепленности людей к богам, сама же она остается непременной. Иными словами, божество для человека – это не только родитель, но и кормилец, человек всегда и обязательно по отношению к божеству выступает как ребенок и питомец. Все остальное по сравнению с этим фундаментальным обстоятельством – дело десятое. В том числе и власть – реальность нумерически, а не субстанциально после рождения и питания все-таки третья.

Это означает, что боги – не только родители и кормильцы, но еще и властители людей. Власть в исходном мифологическом представлении – это суд. Люди, будучи рождены и питаемы богами, нуждаются в опеке, их взаимоотношения предполагают упорядочивание сверху. Рассудить людей равнозначно тому, чтобы "рассадить" их каждого на свое место, каждому определить его рамки и меру. Таково существо власти богов, как оно просматривается в мифе. И как бы это существо далеко ни отстояло от последующих, в том числе и доживших до наших дней представлений, самое существенное в нем сохранялось на протяжении тысячелетий: власть исходит от того, кто стоит у истоков жизни, кем она удерживается, кто есть податель благ. Властитель, тот, кто обладает исключительно и прежде всего властью, длительное время оставался фигурой немыслимой, в крайнем случае сомнительной и неприемлемой. Понятно, что он никакое не божество, хотя уже в самой древней архаике власть связывалась в том числе и с профанно-человеческой реальностью.
Даже на уровне самых простодушных, идущих от школы представлений мы не можем помыслить себе первобытное племя, род или какую-либо другую человеческую общность без фигуры властителя, обыкновенно именуемого вождем. Но далеко не для каждого очевидно и другое: так называемый "вождь" (гораздо точнее называть его царем-жрецом) властвовал не от себя, на основе своей силы, могущества, ума, хитрости и т.п., а в качестве посредника между мирами сакрально-божественным и профанно-человеческим. Посредничество царя-жреца предполагало его избранность сакральной инстанцией, он властвовал, непосредственно осуществляя волю богов. Соответственно, все грозное величие и великолепие власти исходило не от него, он оставался точкой приложения сакральных энергий. Они могли действовать в царе-жреце во всей полноте и силе, но могли и оставить его. Тогда избранничество оборачивалось исторгнутостью и обреченностью. Тот, кто был вознесен над своим народом, со своей вершины низвергался даже и не на серединность равнины, а прямо в пропасть.

Такое представление о властителе и власти, воплощенной в человеке, делало человеческую власть реальностью проблематичной, двусмысленной и далекой от незыблемого благополучия. Строго говоря, она естественна и органична только для божества. Человек же в качестве властителя неизбывно попадает в ситуацию "не по Сеньке шапка" или, если хотите, более торжественно: "тяжела ты, шапка Мономаха". Мы эту последнюю констатацию склонны воспринимать в духе того, что власть связана с очень большими тяготами и ответственностью, ее нелегко добиться и еще труднее удержать и т.п. У меня, однако, речь не совсем об этом. Она о коренном и неустранимом недостоинстве человека как носителя власти. Он может быть прекрасным или никудышным властителем, но в любом случае власть для него непомерна, ее принятие предполагает совпадение возвеличивания и умаления царя. В его величии проглядывала жертвенность. Причем в двояком смысле. И как согласие на свою обреченность ввиду необходимости для человека сверхчеловеческих усилий царствования, и в более буквальном смысле, когда царь в определенных ситуациях становился тем, кого его подданные приносили в жертву богам. С этим моментом жертвенности связан древний и широко распространенный ритуал, в соответствии с которым призываемый на царство отказывался от царского венца, прежде чем принять его. В нашей истории более всего известен эпизод, связанный с воцарением Бориса Федоровича Годунова. Только после троекратных уговоров духовенства, бояр, всего народа Борис Федорович дал свое согласие стать царем Московским и всея Руси. Сколько угодно можно подозревать его в неискренности и властных вожделениях, но обхождение Борис Годунов знал и манеры его строго соответствовали ситуации междуцарствия. Он был готов принять бремя властвования в сознании своего недостоинства как человека, что отвечало древним представлениям о власти.

Удивительное дело, но они не изжиты и по сей день, вне зависимости от того, в какой мере в них отдают себе отчет властители и подвластные. Первые практически никогда не берут власть, прямо заявляя о своем желании властвовать. Даже если ему предстоит господство над безмолвным и бесконечно покорным народом, какой-нибудь кровавый диктатор все равно в первую очередь принимает позу "отца" и "кормильца" своего народа, далее подразумеваются тяготы и непомерная ответственность властвования, и только потом – властное величие диктатора. Во властолюбии все еще признаваться не принято и внутренне невозможно, несмотря на воспевание Фридрихом Ницше воли к власти. Культурной формы и нормы, в соответствии с которой власть сама по себе может быть реальностью первичной и позитивной, просто-напросто не существует, и, кажется, ее появления ничто не предвещает. Нам же остается заключить: как ни странно, но по крайней мере два момента в трактовке власти остаются некоторым культурным инвариантом, который сохраняется в своей основе, несмотря ни на какие трансформации, связанные с властью. Это признание ее вторичности по отношению к более фундаментальным жизненным реалиям и отношение к ней с позиций совпадения противоположностей достоинства и чреватой провалом опасности властвования.

Сложнее обстоит дело с исходным пониманием власти как сакральной реальности. Тысячелетиями никому в голову не приходило воспринимать власть как чисто человеческое установление. Однако ситуация менялась по мере секуляризации культуры. В ее пределах возникли две трактовки, по сути же мифологемы власти. Одна из них известна прежде всего благодаря Никколо Макиавелли и его знаменитому трактату "Государь". Он видит источник властвования в голом насилии. По Макиавелли, государь – это наиболее удачный насильник, господствующий над своими подданными благодаря прямому подавлению или его угрозе. Власть государя, по существу, представляет собой непрерывную войну, потенциально всегда чреватую поражением одной из сторон. Мифологема власти в духе Макиавелли не получила широкого признания. Она осталась скандалом в благородном европейском семействе, чего никак не скажешь о мифологеме общественного договора. Так или иначе, она распространилась, была признана и стала господствующей в массовом сознании. Нас сейчас не касаются различные вариации мифологемы общественного договора. Основа же ее состоит в признании суверенности каждой личности, изначально только она обладает властью над собой и никому, кроме себя, не подвластна. Но эта же личность уступает часть своего суверенитета другим властным инстанциям. Таковой может быть и государь, почему бы и нет. Только он теперь – не посредник между сакральной и профанной реальностями, он человек среди людей, его власть производна от власти тех, кто ее уступил государю. Как-то не сразу заметили, что подобная трактовка превращает фигуру государя в фикцию. И уж совсем незамеченным прошло то, что утверждение исходного суверенитета за каждой личностью невольно утверждало ее в качестве государя и царственной особы, чье царство есть она сама. Почему-то, однако, царствование в абсолютной суверенности каждого из людей вело к войне всех против всех. Ее-то и был призван пресечь общественный договор с его делегированием власти и суверенитета. Но признание его необходимости стало еще и признанием, пускай не вполне сознаваемым, невозможности царственности для человека. В войне всех против всех он обнаруживал себя никудышным царем, делегируя же свою власть над собой, человек не только отрекался от своей царственности, но и не способен был передать другому то, чего у него самого не было. Признавая действительность общественного договора, приходилось вообще отрицать царскую власть, а следовательно, и власть вообще, как она виделась от первобытности до начала Нового времени.

Еще раз вернусь к уже проговоренному. Исходно царь – это посредник между богами и людьми. Царствуя, он замещает собой отца и кормильца, только в этом своем качестве он еще и судия-властитель. Пока царь-жрец на престоле, мир устроен как космос, т.е. строй, лад, гармония. Через царя-жреца профанный мир соединяется с сакральным, что гарантирует ему устроение. В мифологеме общественного договора предшествующая древняя мифологема рушится и отрицается. Теперь власть, будучи очеловечена и профанирована, становится относительной, условной и частичной. Она, может быть, и устрояет мир по-прежнему, но уже через систему ограничений, сдержек, прямого подавления. Власть как бы не дает каждому из людей дышать полной грудью в предположении, что тогда воздуха на всех не хватит. Она все еще благо, но это благо есть не столько следствие щедрот и избыточности божественного мира, сколько меньшее из зол. Зло как ограничитель еще большего зла и неустроения. В конце концов, приходится признать: согласно мифу об общественном договоре, власть не просто десакрализуется, она уже не собственно власть, а нечто иное. То, что уместней было бы называть таким привычным словом "управление", не путая его с отчасти совпадающей с ним властью.

Да, власть, согласно общественному договору, низведена до управления, потому как управляют не человеком как таковым, а определенными моментами его действий. Как целое, управлению он заведомо не подлежит. Согласно древней мифологеме, человек порождался божеством, он становился питомцем божества и он же им судился. Ничего такого в управлении не подразумевается. В его пределах человеку предписывается то-то и то-то, и только потому, что он вступил с управляющей инстанцией в определенные фиксированные и договорные отношения. Мы это хорошо знаем, когда исполняем свои профессиональные обязанности, хотя и не осмысливаем их как "общественный договор". Об этой мифологеме можно не ведать или не признавать ее реальности. Это ничего, по существу, не меняет. Все равно очень часто мы пребываем в рамках мифологемы общественного договора.

В ситуации не власти, а управления нами как бы не смешивалось одно с другим. Этим я вовсе не хочу сказать, что с наступлением секуляризации и десакрализации культуры время неотрывной от сакральности власти прошло. И сегодня она остается неустранимой реальностью. Другое дело, что у власти уже давно, в общем представлении, нет надежных и незыблемых оснований. Без нее не обойтись, но она и не утверждена в сфере смыслов. Что касается последней, то в ней источником власти видится народ в качестве некоторой совокупности граждан. В лице своих полномочных представителей или через референдум граждане принимают конституцию, в соответствии с которой выстраиваются органы законодательной, исполнительной и судебной власти. Предполагается, что посредством этих органов народ осуществляет собственную власть над самим собой, говоря же точнее, управляет теми сторонами своей жизни, которые нуждаются в управлении. Через конституцию народ действительно договаривается с самим собой, составляющие его граждане приходят к согласию друг с другом по ключевым вопросам, касающимся жизни каждого. Собственно власть здесь, кажется, ни при чем. Ведь от рядового муниципального советника до президента страны с президентской формой правления избранные народом управленцы призваны осуществлять волю народа, выраженную в конституции, так же как считаться с его настроениями, мнениями, предпочтениями. С этой волей между тем в чистом виде дело не всегда и не во всем ладится.

Сам народ ждет от своих избранников, и прежде всего от главного из них, решений и действий, которые должны быть направлены на общее благо, но в то же время исходить от полномочного представителя граждан. И тут возникает до конца не устранимое противоречие. Скажем, президент на самом деле действует в интересах народа своей страны, отстаивает же он их в меру своего понимания, решения принимает сам. На принятие решений президента уполномочил народ, однако в том, каковы именно будут решения в той или иной ситуации, народ вынужден полагаться на президента. Последний же в конечном счете – на самого себя. У него, разумеется, есть советники, но ответственность несет он. В том числе и перед самим собой. Разве это не момент суверенности народного избранника и разве в своем решении президент управляет, а не властвует? Управляют вещами и отношениями, в нашем же случае речь может идти о судьбах великого множества людей в пределах всей страны. Но тогда встает вопрос о том, где искать санкцию на властвование президента, в чем она состоит.

Полагаю вполне очевидным, что всякого рода ссылки на то, что президент должен действовать по собственному разумению, по совести, в соответствии с внутренним голосом, который не подведет и не обманет, и в то же время осознавая ответственность – это пустые отговорки. Разум, совесть и т.п. – все они замыкают власть на ее носителя, делают его в момент принятия решения конечной и абсолютной властной инстанцией. И не получается ли тогда, что демократически избранный президент, чей суверенитет производен от суверенитета народа, становится властителем, сопоставимым с божеством? Ссылки на то, что сам президент видит в себе концентрированное выражение народного суверенитета, его точечный сгусток, тоже вряд ли помогут. Ведь, признав нечто подобное в качестве реально существующего, придется признать и мистическую связь между президентом и народом. Она же возможна лишь в случае сакрализации народа, наделении его бытийственным статутом, аналогичным божественному, а через его посредство и президента. Такой путь заводит нас в слишком непролазные дебри, чтобы по нему следовать далее. Ограничусь поэтому констатацией неизбывности власти и в век управления, так же как и того, что вне соотнесенности с сакральной реальностью происходит ее зависание в смысловой пустоте.

С этой пустотой можно мириться, и мирятся с ней сколько угодно, но можно и по-прежнему, как некогда, соотносить себя в качестве властителя, точнее, в моменты, когда нужно властвовать, а не управлять, с Богом. На этот раз я употребил именно это слово, да еще с заглавной буквы, потому, что в нашей стране и на Западе в целом сакрализация власти, т.е. возвращение или пребывание в ней в ее довершенности, возможно не иначе, как через причастность к христианской традиции. Во всяком случае, тогда, когда речь идет о верховной власти. Чем масштабнее и ответственнее решение высшего должностного лица, чем более в нем зависит от него самого, тем насущнее обращенность властвующего к Богу.

И в этом нет никакого неразрешимого противоречия с конституцией, демократией, народным суверенитетом. Даже принимая их всерьез, нельзя закрывать глаза на то, что народ, граждане могут быть источником власти, высшей целью ее осуществления. Чего невозможно добиться в принципе, так это непосредственного властвования народа. Оно опосредуется должностными лицами, и в этой опосредованности всегда сохраняется момент предоставленности должностных лиц самим себе. Они могут действовать от лица народа, для народа, но как сам народ – лишь до известного предела. За ним начинается властное действие вместо народа. А если вместо, то и возвышаясь над народом, пускай и ему во благо. Возвышаясь же, такое действие или нарушает народоправство, подменяя его личной властью, или же, в лице высшего должностного лица, стремится поднять народ выше самого себя. Последнее не будет пустой и тщетной претензией только в случае ощущения живой связи с Богом, хотя бы обращенности к Нему взыскующего от Бога вразумления по поводу предстоящего властного действия.

Я прекрасно сознаю, что мой взгляд на власть в современной исторической и культурной ситуации – это явно выраженная позиция христианина. Не нужно только путать ее с христианской проповедью. В ней есть своя выстроенность и логика, менее всего, как я надеюсь, она есть невнятное излияние христианского благочестия. Оно также не имеет отношения к еще одному, на этот раз последнему, из рассматриваемых в настоящей статье аспектов власти.

Речь идет о том, что точно так же, как во власти исходно усматривали сакральную реальность, ее связь с порождением и питанием, совпадение в ней вознесенности главы с обреченностью и жертвенностью властителя, точно так же она различалась как власть действительная и мнимая. Отголоски такого различения дошли до нас в качестве противопоставления режимов и властей легитимных и нелегитимных. Последние с современной точки зрения возникают в результате государственных переворотов и связанной с ними узурпации власти. Нужно, однако, признать, что граница между властью легитимной и нелегитимной все более размывается. Еще полвека назад режим, установленный через свержение законной власти, просил и получал или не получал признание от других государств. Сегодня в этом уже нет необходимости. Предполагается, что существуют государства демократические, авторитарные и тоталитарные. Первые – это хорошо, вторые – не очень, третьи – совсем плохо. Но такова реальность власти, и с ней нужно считаться.

Когда-то подобной вынужденной терпимости не было в помине. Действительная, а не мнимая власть оценивалась, безусловно, позитивно, да и как могло быть иначе, если утверждение апостола Павла "нет власти иначе, чем от Бога", – это истина повсеместная и всевременная вплоть до XV в. Христиане всего лишь придали ей свой смысл, исходя из открывшегося им боговедения. Исходно же все дело было в том, чтобы власть действительно была властью, а не ее подменой и подтасовкой. Таковых в самом общем виде можно выделить две. Одна из них, если быть грубо схематичным, родом с Востока, другая родилась на Западе.

Говоря о Востоке, я имею в виду феномен самозванчества, со временем ставший не вполне чуждым и Западу. В расхожем представлении под самозванчеством понимается случай, когда некто выдает себя за некую царственную особу, не будучи ею на самом деле. Но это только одно и не самое глубокое и существенное проявление самозванчества. В своей последней существенности оно предполагает несоответствие царя своему царскому месту и статуту. Быть царем – это жизненная задача и заданность. Ей может не соответствовать в том числе природный государь, тогда он скатывается в самозванцы. С этой позиции в нашей истории самозванцами были не только Григорий Отрепьев или Емельян Пугачев, но и Иван Грозный. Последний попрал свой царский сан, ввел в него моменты шутовства и даже инфернальности, тем низведя свою царственность до самозванчества. Вообще говоря, оно с самой глубокой древности и до относительно недавних времен оставалось постоянной угрозой и устрашающей перспективой любого царствования. Самозванчество и тирания, о которой нужно сказать несколько слов особо.

Тиран в античности – это тоже мнимый царь, хотя он может рядиться в том числе и в республиканские одежды. Но в тиране существен совсем не существенный для Востока акцент на попрании свободы недавних граждан. Тирания несовместима со свободой и гражданством, тем более что она превращает в раба и самого тирана. Становясь тираном, вчерашний гражданин, рабствуя у своих низменных страстей, распространяет свое рабство и вовне, делает его реальностью всего подвластного ему народа. И, конечно, тиран почитается в качестве царя или другого высшего должностного лица вынуждено и только до своей смерти или падения тирании. Сегодня обвинять кого-либо из персон, наделенных властью, в самозванчестве или тиранических поползновениях можно, разве что впадая в напыщенно-риторический тон. И все-таки после того, как для нас исчезли самозванцы и тираны, с нашим пониманием и ощущением власти произошла вещь безотрадная. На сегодняшний день господствует безраздельно представление о власти как о данности и в качестве таковой она под вопрос не ставится, несмотря ни на какие пагубные глупости и зверства. Это слишком далеко заходящая уступка и дезориентация. Она не просто подталкивает к примирению с любым господством и подавлением, но и освящает его. Таким освящением является уже возведение в ранг власти реальности, которая таковой тысячелетиями не признавалась и подлежала суду современников и потомков. Так что множеству предшествующих поколений по этому пункту остается только позавидовать.

ПЭС 137/18.07.2007