Стратегическая симфония

Заместитель директора, директор Центра геоэкономических стратегий Института экономических стратегий Александр Неклесса отвечает на вопросы, касающиеся стратегии и ее модификаций в современном мире, горизонтов стратегического анализа и планирования, связи между стратегией, политикой и экономикой, методов и способов предвидения будущего.

Александр Неклесса
Стратегическая симфония
"Экономические стратегии", 2003, №4, стр. 26-31

Окончание беседы помощника научного руководителя Центра стратегических разработок “Северо-Запад” Натальи Труновой и заместителя директора Института экономических стратегий Александра Неклессы, посвященной стратегии и ее аппликациям в современном мире, историческим, цивилизационным и социальным измерениям перемен, методам и способам предвидения будущего. Начало и продолжение в “ЭС” № 2,3/2003.

Проявился ли в России описываемый Вами процесс трансформации элит и если да, то каким образом?

В России положение элиты, в той или иной форме связанной с постиндустриальным производством, претерпело существенные изменения. В последней трети ХХ века она вроде бы ощутила перспективность своего стратегического горизонта, однако в силу ряда обстоятельств ее постиндустриальная high frontier в значительной мере так и осталась “российской мечтой”.

Российский “новый класс” – не тот, джиласовский, номенклатурный “новый класс”, а разноликий конгломерат людей, связанных с постиндустриальным производством и бытием, – имея к началу перестройки весьма неплохие стартовые позиции, потерпел в целом как класс в годы постперестройки стратегическое поражение, что в определенной мере сказалось также на формуле существования окружающего мира.

К началу XXI века Россия заняла социальную нишу отнюдь не среди членов “технологического сообщества”, а среди стран-производителей природного сырья и полуфабрикатов. Основу национального богатства и ВВП страны составляют сейчас не реалии постиндустриального мира (как бы его ни толковать), а природная рента. Произошла достаточно химеричная трансформация общества, позволившая за счет некоторой архаизации социальных связей, а также коррупции части “нового класса” создать из национального организма подобие корыта трофейной экономики, утвердив при этом клановые (неофеодальные) отношения в обществе. Сложившееся положение отчасти напоминает мне феномен африканской деколонизации с более-менее плавным переходом к постколониальной модернизации (в основном в столичных мегаполисах), но уже в арьергарде социального развития мира.

Но, как Вы уже отмечали, развитие мира в наступившем столетии вряд ли будет носить благостный характер, включая состояние мирового хозяйства. Что же тогда феномен “глобализации”? Какие проблемы стоят перед современным миром, перед цивилизацией?

В современном обществе мы наблюдаем войну за будущее между двумя типами ментальности: культурой, стремящейся удержать привычный порядок вещей, пусть и в обновленных формах, и новым миром с его аксиомами и закономерностями, заметно отличающимися от прежних законов социального бытия.

На планете происходит “глобализация корпораций”, финансовое объединение мира, его информационное единение, испытывается возможность властной проекции силы в любую точку мира. Не менее бурно, хотя, возможно, менее отчетливо, протекает другой процесс – индивидуализации, суверенизации личности, вольной в своих действиях, свободной от национальных и прочих внешних по отношению к ней сил и границ, но наделенной при этом впечатляющим инструментарием, отражающим могущество современной цивилизации. Возникает вопрос: могут ли человек или самоорганизующиеся группы людей действовать в качестве сюзерена, суверенного субъекта, не вступая в безнадежный конфликт с прежними системами и способами проекции власти?

В новом космосе личность оказывается все менее связанной с привычными формами ее социализации. Она все чаще выступает как транснациональный субъект. Мультикультурные корпорации были, возможно, всего лишь “фазой динозавров, становящихся птицами”, переходной эпохой в этой головокружительной гонке все более гибких и все более сложно организованных сущностей, перехватывающих эстафетную палочку исторического бытия. Например, в форме столь привычных НПО – международных неправительственных организаций. Но НПО – необычайно широкое и до конца не формализуемое понятие. “Аль-Каида” – это ведь тоже своего рода НПО или своеобразная амбициозная корпорация, то есть некая организационная площадка, дающая возможность людям, интересы которых полностью или частично совпадают, действовать в синергийном единстве и проводить поражающие воображение акции по трансформации мира.

О чем, собственно, я веду речь? О том, что ХХ век – время системного кризиса институтов политики и экономики и одновременно рубеж грандиозной социокультурной трансформации, которая не исчерпывается процессами уплощения, упрощения жизни, или, как это нередко формулируется, “торжества интересов над ценностями”. Совсем нет. Пожалуй, мы присутствуем при рождении новой цивилизации – причем цивилизации не только в том широком и отчасти двусмысленном значении (культурный круг, культурно-исторический тип), которое привнесли в ее определение Данилевский, Шпенглер и, в той или иной степени, Тойнби, а в более строгом значении данной категории. В значении, очерченном в свое время маркизом Мирабо и кристаллизованном в триаде “дикость – варварство – цивилизация”.

Но поскольку в логических последовательностях, равно как и в социальных процессах, вряд ли уместна тавтология, то естественным образом в процессе разговора о “цивилизации после цивилизации” возникает недоумение. Речь, в сущности, идет о некоем, в значительной мере непознанном, “четвертом состоянии общества”, трансцендирующем прежнюю триаду. Удивительным образом возникает – возможно, излишне поверхностная – аналогия с четвертым состоянием физического вещества (твердое, жидкое, газообразное и – плазменное). Вокруг нас образуется драматичный космос, отчасти действительно напоминающий свойства четвертого состояния вещества, его смешанный динамичный статус, столь близкий специфике новой социальной среды (конвергенция элит, трансграничная просторность неотерроризма и т.п.). Космос, устойчиво совмещающий в себе черты цивилизации, варварства и архаики: информационно-коммуникационные сети, бегущая строка финансовых потоков, транснациональный номадизм корпораций. И одновременно – призрак мычащих стад на фоне рушащегося Капитолия, караваны верблюдов, начиненные “Стингерами”, хижины, ощерившиеся спутниковыми антеннами и орды новых кочевников в пыльных одеждах, но с ноутбуками в руках и автоматами Калашникова за спиной.

Синкретичное естество нового мира демонстрирует завораживающий калейдоскоп событий, но это – лишь первые прогоны, эпизоды, практикабли будущего исторического действия. Однако рациональный ум создает из разрозненных до поры фрагментов постисторического puzzla’а некий социально значимый ландшафт и заполненный миражами горизонт.

Каким путем идти человечеству в условиях распада прежнего миропорядка? Что может предложить глобальное сообщество в качестве реальной альтернативы бюрократическим дебатам о допустимости применения силы против суверенных организованностей? Существует ли другой источник силы, кроме США, который может осуществлять программу постмодернизационной реколонизации мира, его глобальной регуляции в условиях деградации прежних организмов и бурного произрастания новых. В том числе таких, которые преследуют не только финансовые и экономические интересы, но также цели политического и социального творчества, выстраивая иные мировоззренческие и религиозные перспективы, перекраивая и трансформируя “прежний дряблый мир”.

Причем та версия мироустройства, которую реализуют США, ведет к мутации организма самой Америки, угрожая заместить режим публичной политики и представительной демократии кодами имперскости и византийства. Возможно, проблема все-таки заключается не столько в гегемонизме Америки, а в том, что Соединенные Штаты с задачей по установлению нового мирового порядка в намеченных на сегодняшний день категориях превентивных действий, в конце концов, не справятся. Мир будет взорван, и мы окажемся в турбулентной среде, стремительно переходя к тому самому “четвертому состоянию общества”, к постцивилизационным параметрам бытия.

Что же такое цивилизация? Разве это транзитная, преходящая фаза истории? И как в таком случае выглядит маршрут самой истории?

Цивилизация – определенная форма существования культур, ассоциируемая чаще всего с достижением урбанистической стадии развития (civilis vs. rusticus). Культура представляет личность исторического индивида, цивилизация же соответствует его фазам развития, “возрастам”, но не всем, а преимущественно тем, которые ассоциируются с достижением и удержанием зрелости (осознанием социальности как самостоятельного предметного поля деятельности). Культуры, как и личности, являются уникальными, представляя собой бытийные коды, специфика которых сохраняется на протяжении столетий, усложняясь или, случается, уплощаясь. Стадии же их роста (степень цивилизованности) – “детство”, “юность”, “зрелость” – универсальны, хотя не все исторические организмы проходят эти ступени, порой сходя с дистанции до времени. Кроме того, на эмпирическом уровне, со времен гибели великих империй древности, нам известны и некоторые непростые состояния культур – их постцивилизационные состояния.

Культура и цивилизация, в конечном счете, есть гуманитарная и социальная оболочки мировоззрения. Если мы говорим об истоках культурных и цивилизационных разночтений, то речь, конечно же, идет о различным образом прочитываемых принципах мироустройства и целях бытия. Но если обратимся к истории, то увидим, что даже такие фундаментальные понятия, как, скажем, время, прочитывались в разные эпохи подчас совершенно различным образом. Однако можно ли на этом основании говорить о некой стратегии истории, имеют ли место поворотные, “шарнирные” ситуации, которые вносят в человеческое сообщество не просто фундаментальные перемены, но последовательное расширение социального и личного горизонта? На мой взгляд, да. Это и есть процесс цивилизации (отглагольное существительное) человечества. Из подобных преодолений и выстраивается такой феномен, как история, они – контур ее генома, подспудно чаемой полноты бытия.

История – axis mundi человеческого общежития, результирующее пространство сил и гения человека, его трансценденции на путях преодоления внешней и внутренней природы в поисках различно толкуемого идеала абсолютной свободы. Это мир дальних устремлений, окутанных повседневностью дольнего бытия. Но одновременно история – это синергийный процесс самоорганизации человеческого сообщества во времени и пространстве. Мир людей является сложным организмом, развивающимся по своим внутренним законам. Основными принципами его организации как социосистемы мне представляются: антропный, диалоговый, изотропный (голографический) и принцип сохранения динамической целостности.

Антропный – ибо общество, нарушающее этот принцип, превращается в археологический рай, своего рода ахронию, утратив историческое бытие. Кроме того, социосистема антропна и в другом смысле, представляя собой некое подобие “большого (совокупного) человека” – Кол-Адама, Адама-Кадмона, в своей внутренней архитектонике повторяя единую логику сложноорганизованных объектов, включая биологические. Диалогична она, ибо ее бытие есть перманентный, хотя, как правило, и асимметричный диалог доминантно-открытой и доминантно-закрытой систем (“европейского” и “азиатского” способов бытия, двух “полушарий” глобального социомозга). Изотропна, поскольку структурно отличные образования содержат тем не менее всю совокупность “молекул” и кодов (включая антагонистичные), но, однако же, в существенно различающихся композициях и пропорциях.

Наконец, мир людей во всех своих трансформациях и проектах все-таки стремится к своеобразной икономии – воплощению полноты своего образа при сохранении динамической целостности (снисхождению к практике), которая, собственно, и является его историей.

При всем том познание закономерностей “исторической физики” вряд ли возможно без существенных потерь отделить от рассмотрения сути мировоззренческих коллизий, от “исторической метафизики”. Организация и дивергенция социального космоса проявляются как суммарный результат действий совокупного человечества, пытающегося с максимальной полнотой выразить свою сущность, проявить свой потенциал через последовательную реализацию обретаемых степеней свободы, то есть шаг за шагом воплощая – с теми или иными потерями – идеальный образ истории, осуществляя некий телеологичный замысел (промысел).

Так что историю я понимаю как земную жизнь человечества, его прописанную в мире судьбу, воплощенную в прохождении череды инициаций – фазовых переходов, в освоении упомянутых ранее “шарниров исторического времени”. Но это отнюдь не пассивное прохождение предложенных обществу ситуаций и не монотонное постижение разнообразия теоретически возможных состояний. История не есть простое прилагательное к человеку – как некий текст, который люди прочитывают и таким образом восполняют свое несовершенство и неполноту. Скорее, наоборот.

У меня в этом контексте естественным образом возникает еще один важный вопрос – о методах и формах предвидения будущего.

Это отдельная, специальная тема, но если попытаться ответить коротко, прогностика – специфическая наука и одновременно искусство. Искусство, понимаемое как искусность, мастерство, технология. Существуют разные методы прогнозирования, причем их отличия весьма велики.

Наиболее простым и в то же время наиболее распространенным методом является инерционное прогнозирование, которое, однако, недостаточно эффективно в современном мире. Инерционное прогнозирование основывается на имеющемся опыте и оперирует проявившимися трендами, экстраполируя их на будущее, то есть носит вполне эмпирический характер. Полученный подобным образом прогноз, как правило, разваливается при первом же качественном изменении ситуации (не количественном, а именно качественном). Потому что тенденции ломаются, возникают новые влиятельные реалии, происходит та или иная бифуркация. Однако в более-менее инерционной среде метод этот достаточно эффективен.

Какие альтернативные виды прогнозирования нам известны? Существует концептуальное прогнозирование. Попытка представить едва обозначившиеся, но качественно иные горизонты в виде целостной картины, вычленив в ней принципиальную новизну. Метод этот является своего рода реакцией на провалы инерционного прогнозирования, но это все же не прогнозирование в чистом виде, а, скорее, концептуальная разведка.

Кроме того, существует прогнозирование, которое называется нормативным. Его можно описать как “активное представление будущего” или “большую стратегию”. В России, впрочем, этот вид хорошо известен еще со времен “большого инфраструктурного проекта” КЕПС-ГОЭЛРО. Его теоретические корни фактически коренятся в идеологии Просвещения, а наиболее примечательным примером является марксова ремарка о том, что ученые ранее объясняли мир, теперь же его необходимо преобразовывать. На Западе данный опыт был отчасти реализован в “Новом курсе” Рузвельта и (также отчасти) в программе возрождения экономики Германии в 1930-е годы. Где-то с 1960-х годов технология проектирования будущего активно разрабатывается и осваивается в североатлантическом сообществе, хотя, если вдуматься, ведет свою родословную от самого естества капиталистических системных операций.

В сущности, нормативное прогнозирование есть идея планирования будущего. Для жителей постсоветской России она слишком привычна и понятна, потому что планирование будущего в СССР было своего рода социальной нормой. Но с 1960-х годов огромный интерес к данной теме возникает и на Западе: ее разрабатывал Эрих Янч, один из отцов-основателей Римского клуба, ряд институтов, включая тот же Римский клуб, также взялись за эту проблематику. В чем специфика подобного подхода? Прогнозирование ведется не от настоящего к будущему (что, кстати, снимает трудности, испытываемые инерционным типом прогнозирования), а путем выстраивания алгоритма от будущего к настоящему.

Предельный вариант подобного прогнозирования – применение матричных технологий, занимающихся уже не выстраиванием тенденцией, а, скорее, организацией среды, в которой те развиваются. То есть технологии формируют рамки процесса, “дружелюбную” ситуацию, где будут реализованы определенные (и даже конкурирующие) тенденции.

Но и это еще не все. Пожалуй, самая любопытная ветвь прогнозирования – структурное моделирование. Оно исходит из идеи познания целостности, внутри которой развивается тот или иной процесс. То есть, если вы представляете структуру некоторой конструкции в ее предельной полноте и правильно определите свое в ней положение, то можете прогнозировать грядущую ситуацию без значимых затруднений относительно качественных переходов. Это вызывающее заявление требует пояснений. Все проблемы, связанные с размытостью концептуальной разведки, – я уже не говорю о дефектах инерционного прогнозирования – в значительной степени снимаются, поскольку, если у вас есть целостная модель, то есть и маршрут, просто он не прописан. Реальная сложность лишь в одном – правильно определить сроки.

В каждом методе прогнозирования есть свой набор достоинств и недостатков. При инерционном прогнозировании не возникает особых сложностей с определением сроков, а при структурном моделировании время оказывается словно бы выведенным за скобки, не существующим. То есть мы видим общую историческую конструкцию и запечатленную в ее морфологии динамику, но никак не “хронометрированную”. Ее скорость мы определяем в каждый конкретный момент, соотносясь с событиями. Несмотря на очевидные недостатки, данный инструмент весьма эффективен в нелинейных условиях, поскольку позволяет заранее определить перспективную тенденцию, предпосылки (идущие из будущего) критически важных состояний системы, общую картографию ее фрактальных берегов. Можно сказать, что чем радикальнее ситуация, тем острее нужда в подобном инструментарии.

Правильно ли я понимаю, что в структурном прогнозировании смена масштаба не важна для образа будущего?

Структурное моделирование – это прогнозирование с широчайшим горизонтом прогноза, прогнозирование “сверху вниз”, и степень человеческой свободы проявляется здесь скорее в области определения сроков, нежели форм и содержания. Отчасти все это напоминает ситуацию с нормативным прогнозом, где вектор процесса направлен от будущего к настоящему, здесь же он прочерчен от идеального, вневременного к конкретному, существующему. Фокус при этом, правда, меняется: локальное прогнозирование становится наименее четким, зато понимание основных трендов, соотношения этих трендов, близости и отдаленности качественных переходов относительно определенных ситуаций схватывается лучше.

Но, мне кажется, важнее понять другое – эффективное прогнозирование строится с использованием всех вышеописанных инструментов. Именно умелое совмещение инструментария позволяет снимать бремя недостатков и увеличивать влияние достоинств. Это виртуозная работа, потому что мы, по сути, создаем прогностическую химеру, инструмент, пользоваться которым непросто: здесь есть определенная доля науки, поскольку имеется формализованный метод, строятся модели, сценарное древо событий… И одновременно – мера искусности, умение сочетать все эти элементы в эффективном результате.

Человек выступает здесь в двойном качестве: как профессиональный инструмент и как неклассический наблюдатель, влияющий на ситуацию. То есть оператор становится составной частью системы, хотя на практике эту роль чаще выполняет заказчик. Причем, помимо практически неизбежного политического ангажирования в той или иной форме, заказчик определяет также формат прогноза. Из чего делается вывод, на каком уровне будет решаться ситуация, в какой степени будут привлекаться различные средства, на какую временную точку будут выводиться тренды и т.п.

Каким образом можно “подсчитать” эффективность подобной деятельности и отследить результат?

Если вы занимаетесь этим как искусством, то есть если это стало вашим занятием, ориентированным на достижение каких-то внутренних целей…

Разрешите, я поясню. Сначала Вы выделили три момента – целеполагание, описание контекста и формирование субъекта или позиционирование. Правда, не уверена, можем ли мы подменять “субъективирование” позиционированием. Здесь, кстати, предполагается и большая доля субъективизма.

Специфика данного интеллектуального занятия несет на себе стигмат всех современных социогуманитарных дисциплин: ту или иную меру субъективности, персонализма, а подчас и конъюнктурности, то есть выстраивания эффективной и работоспособной системы применительно к конкретной задаче. У нас есть некоторый привычный инструментарий, но применяется он каждый раз по-иному. Здесь присутствует элемент искусства, искусности, “нелинейной технологии”, но также и определенной редукции культуры. Критерий же – эффективность полученного результата, а методология решения, в конечном счете, базируется на принципе “черного ящика”.

Иначе говоря, есть рабочий инструментарий, но нет классической рабочей схемы – это заметное отличие от методологии предыдущих научных и технологических разработок: в социальном пространстве вы действуете в соответствии с социальным заказом, то есть заказ некоторым образом сам выстраивает архитектуру решения задачи. Раньше принципиальная схема деятельного решения была все же иной. Имелось, скажем, некое, например инженерное, знание, и система проектировалась “в чистом виде”, безотносительно (в определенной мере) к параметрам конкретной ситуации. А сейчас конструкция выстраивается скорее применительно к вполне определенному запросу из области практики, нежели исходя из более-менее нейтральных принципов научных дисциплин. Или это ваше личное искусство…

Я пытаюсь для себя выделить еще несколько блоков в стратегировании. Например, мониторинг. Является ли он одним из ключевых элементов стратегирования или нет?

Мониторинг – действие скорее информационного толка; он предоставляет различные данные для того, чтобы определить состояние пространства стратегирования, карту процесса. Но иногда, как уже говорилось, информация может вредить, а не помогать. Потому что, если вы работаете с трендами, приближающимися к бифуркационным состояниям, то информация, полученная в ходе мониторинга, в лучшем случае даст сведения о том, что грядет переходная ситуация. Но вас же всерьез интересует не данная констатация, а будущее состояние системы, характер ее связей и статус тех или иных реалий после перехода. Здесь мониторинг предыдущей ситуации порой может только навредить. То есть мониторинг – это не базовый элемент, а лишь один из инструментов.

Повторю, существуют различные виды прогнозирования и стратегирования. Если речь идет о процессе в более-менее инерционной системе, то мониторинг существенно облегчает систему оценок. Однако сейчас интеллектуальным вызовом является все-таки реализация успешного прогнозирования и стратегирования в неинерционной среде. Чтобы не усложнять разговор, я бы оставил за бортом само описание проблем социальной турбулентности, практический инструментарий синергетики, упомянув лишь, что он непосредственно встроен в структурное моделирование развивающихся систем (и социальных в том числе, как части живой природы). Хаос означает вроде бы полное отсутствие горизонта прогноза, но, во-первых, это не совсем так, а, во-вторых, именно в подобных условиях наиболее выпукло проявляется искусство эффективно действовать и выстраивать собственный горизонт событий. Управляемый хаос – интригующая проблема современности, но это уже, наверное, область конкретного рассмотрения тех или иных социальных состояний и переходов.

У меня два последних вопроса на понимание. Первый – о различии стратегического управления и программирования, поскольку слишком часто понятия эти рассматриваются как синонимы. И второй вопрос: с какими трендами, искусственными или естественными, работает стратегирование?

Стратегирование – процесс, который может быть реализован на самых разных “площадках”, в различных предметных полях. Сейчас, обсуждая социальные, политические, экономические и отчасти культурные проблемы, выделяя в данной среде те или иные понятия и тенденции, мы очерчиваем лишь одно из пространств человеческой деятельности, релевантное поднятой Вами теме. Но стратегирование может также реализовываться и в других областях – далеко не только в социальной среде, да и в ней оно способно проявлять себя достаточно амбивалентным образом, в том числе воплощая или пытаясь воплотить вполне искусственные конструкции. В конце концов, разговор о стратегии и о ее горизонтах мы ведь начинали с таких “неестественных” понятий, как война и игра.

Что же касается связи стратегической деятельности с программированием (если я правильно уловил смысловой оттенок данного понятия в Вашем вопросе), то это все же разные материи. Стратегия строит вектор целеполагания в некотором деятельном пространстве, задает практическую цель и вычерчивает образ маршрута к ней, программа “упаковывает” пространство вокруг маршрута, конъюнктурная политика помогает сделать данную схему реализуемой, а экономика осуществляет логистику процесса, – и все это делается в рамках определенной социокультурной платформы, подчас неочевидной (в своем качестве важнейшего фактора) для действующих субъектов.