Стратегическая симфония

Заместитель директора Института экономических стратегий отвечает на вопросы, касающиеся стратегии и ее модификаций в современном мире, горизонтов стратегического анализа и планирования, связи между стратегией, политикой и экономикой, методов и способов предвидения будущего.

Александр Неклесса
Стратегическая симфония
"Экономические стратегии", 2003, №2, стр. 26-31.

На вопросы помощника научного руководителя Центра стратегических разработок "Северо-Запад" Натальи Труновой, касающиеся стратегии и ее модификаций в современном мире, горизонтов стратегического анализа и планирования, связи между стратегией, политикой и экономикой, методов и способов предвидения будущего, отвечает заместитель директора Института экономических стратегий Александр Неклесса. Продолжение и окончание интервью с А.И. Неклессой читайте в «ЭС» № 3-4/2003.

Александр Иванович, я коротко расскажу, с чем связаны мои вопросы: с момента опубликования доктрины развития Северо-Запада прошел определенный период, в течение которого в регионах появились собственные стратегические разработки, а в четырехлетних программах развития (губернаторских) – позиции, непосредственно связанные с данной доктриной. Так родилась идея просмотреть все возникшие и продолжающие рождаться концепции на предмет их реальной стратегичности. Однако, занимаясь этой работой, я поняла, что критериев, по большому счету, как бы и нет.

Реально существует два формата подобных документов: (а) ориентированные на альтернативные образы будущего и другие динамичные контексты; (б) "замкнутые на себя", квазиавтаркичные программы развития. Можно сказать, что первые связаны с процессом развития, а вторые, более шаблонные – в основном с процессом воспроизводства, что не мешает им быть стратегическими. В связи с этим у меня возникли вопросы: на основании чего можно установить, стратегия это или нет; какие факторы или условия должны быть учтены для фиксации стратегичности программ развития?

Здесь я услышал для себя два вопроса: первый касается критериев стратегичности, второй – ее наполнения. Сразу же оговорюсь, под стратегией до сих пор понимаются достаточно различные коды мыслительного действия, это полисемантическая конструкция, и мнения относительно ее специфического содержания порой существенно разнятся.

Генезис стратегии проистекает из динамичного искусства войн (явных и тайных) и познанных принципов ведения "большой игры". Но при этом возникает распространенная ошибка – смешение стратегии и политики, хотя подчас, действительно, это сложно расчленяемые понятия, своего рода ДНК и РНК властных комбинаций. Мне, однако, кажется, что причина подобного неразличения в значительной мере также психологического свойства. Сейчас само слово "стратегия" любят употреблять как обладающее более высоким статусом, как "более красивое". Может быть, именно поэтому, читая современные документы, сталкиваешься с тем, что политика сплошь и рядом называется стратегией. В чем все-таки разница? У стратегии есть чувство масштаба (стратегия – умение мыслить масштабно) и три специфические составные части:

1. Первая из них, лежащая, в общем-то, на поверхности, – целеполагание. Но в отличие от практической политики, скорее деятельное целеполагание, нежели просто формат и рамки достижения цели. Политика – понятие многозначное, претендующее на охват всякой целенаправленности в человеческой практике. Существует ее широкий горизонт, ее абсолют – своего рода "политика-маршал" (или точнее, пожалуй, "государь"), высшее выражение практической мысли. И, одновременно с этим, более узкое, более прагматичное прочтение – текущая повседневность, конкретные "солдаты-политики".

Можно говорить о политике как об архитектонике человеческих побуждений, как об энергийном пространстве и картографии распределения земной власти. Наконец, как о принципиальной основе всех и всяческих цепочек управления (что, в целом, пожалуй, ближе к пониманию политики Аристотелем.) И о политике как об искусстве мотивации человеческой деятельности, как о совокупности, о своеобразном "сериале" последовательных операций в данной области (здесь находится, скорее, сфера рассуждений Макиавелли, ареал "политики как искусство возможного").

Политика, в сущности, – это целенаправленная проекция власти на некоторое предметное поле. Она тяготеет к достижению того или иного властного результата – изменения параметров реальности – и потому занимается материями, необходимыми для обеспечения желаемого эффекта. Конечно, и в политике прописана своя цель, но акцент сделан все же на общих принципах и параметрах жизнеустройства, а не на конкретном формотворчестве, не на деятельном целеполагании как таковом. Определение конечной цели для того или иного субъекта действия есть специфическое тело особого движения ума, возникающего в данном контексте, особого агента действия ("политического генерала", пользуясь введенной выше метафорикой), – стратегии, которая, чтобы быть оптимальной, должна правильно распорядиться обстоятельствами и ресурсами своего случая. Стратегия, таким образом, есть высшее выражение действия.

У стратегирования иная конфигурация, другая доминантность, нежели у политического мотива. Для стратегии самое существенное – верно определить обозримую и значимую цель, "реперную точку", выделив ее в зыбком океане возможностей и вероятностей, наметив при этом общий вектор, генеральную идею правил и процедур продвижения к ней. Иначе говоря, цель должна находиться в поле возможностей и, одновременно – чтобы получить действительно стратегический результат – должна трансцендировать их конвенциональность. То есть речь идет все-таки не о практических алгоритмах действия в той или иной ситуации, а скорее, о некотором их смысловом стержне, об идеальной и в то же время вполне конкретной модели, о стратегической матрице, объединяющей релевантную сумму действий, определяющей примат качественных параметров над количественными (как частный случай данное свойство отражено в феномене стратагемов, этой "тактической отрасли" стратегирования). Мы, конечно же, привыкли, что в стратегии прописаны пути ее реализации, но, вообще-то, это следующий "этаж", который исполняется оперативно-тактическими средствами конвенциональной политики (или "солдат-политик").

Что же касается других составных частей стратегического комплекса, то им нередко вообще не уделяется должного внимания, поэтому некоторые формальные стратегии, с моей точки зрения, реальными не являются. И об этих важных компонентах следует, наверное, поговорить чуть подробнее.

2. К ключевым элементам стратегической головоломки относится определение релевантного контекста. Это не менее серьезная задача, чем определение цели, потому что правильное решение первой части невозможно без второй. Попробуйте определить местоположение некой географической цели и поразмышлять над выбором оптимального маршрута, не имея хоть каких-то карт.

Чтобы действовать стратегически, необходимо представлять круг актуальных закономерностей, проявляющихся в событиях и способах мышления людей. Описание релевантного контекста, однако же, сложнее, чем кажется на первый взгляд, потому что есть: (а) контекст известный, (б) контекст актуальный и (в) контекст грядущий, еще только складывающийся. И если данная многослойная формула осознается, хотя бы на интуитивном и чисто практическом уровне, – уже хорошо. Однако гораздо чаще систему целеполагания выстраивают в рамках "сложившегося контекста", что подчас означает – в рамках устаревшей и потому ущербной картины мира, с учетом несуществующей реальности (и без учета новых влиятельных факторов). Надо, правда, отметить, что в ряде ситуаций это особой роли не играет, например, в тех случаях, когда среда инертна. Но мы, как я понимаю, обсуждаем сейчас стратегирование в социальной сфере (в широком смысле этого понятия, включая и политическую, и экономическую проблематику, то есть толкуя социальность как интегрирующее понятие). И в этой динамичной области человеческой деятельности знание еще непознанного, но реального, "сиюминутного", а еще лучше – становящегося, грядущего контекста весьма актуально.

Среда обитания современного человека – динамична, условия практики – изменчивы. Актуальный контекст частично прописан, частично нет. Степень новизны тех или иных его элементов нередко уясняется лишь непосредственно из практики, порой ценою жестоких уроков, нечто постигается заранее, исходя из профессионального опыта и интуиции, что-то – на основании прогноза, оказавшегося состоятельным. Причем хорошо схваченный актуальный контекст имеет специфический, не слишком приятный оттенок – он носит синтетический, не полностью отрефлексированный, "химеричный" характер (и это его достоинство, а не недостаток). Когда вниманию планировщика предлагают две прописи, отражающие текущее состояние дел: одну – гладко прописанную на основании солидных источников, другую – представляющую несколько клочковатый текст, наполненный заусенцами неустоявшегося, но актуального опыта, вторая модель на практике являет собой большую ценность, что бывает, к сожалению, подчас совершенно не очевидно и осознается лишь впоследствии.

Сложившийся и хорошо прописанный контекст – лишь платформа, "поле" развертывания некоторой ситуации. Тут и возникает проблема опознания статуса реальности: изменившегося, но пока еще не формализованного положения вещей, а также задача работы с поступающей информацией. Однако вот еще один парадокс – для стратегирования информация порой является не благом, а своего рода гирями. Все дело в критериях оценки, которых, если вдуматься, в подобной ситуации острый дефицит (особенно, если дело касается реальной новизны).

Оперируя вполне солидными источниками, описывающими те или иные элементы релевантной ситуации, мы легко можем впасть в ошибку, познавая контекст, которого на деле не существует. Потому столь важна фигура эксперта, обладающего не только профессиональными знаниями, но также являющегося носителем живого опыта – интердисциплинарной "ориентации на местности", выраженной в профессиональной интуиции. И одновременно с этим – необходимо наличие фундаментального инструментария, не слишком подверженного ветрам перемен. Так что добывание сведений и их анализ – два разных искусства и достаточно различные сферы деятельности (понимание этого факта порой оплачивается гибелью государств, не говоря уже о фиаско их систем стратегической разведки).

Однако наиболее сложен для моделирования третий вид контекста – лишь прорисовывающийся, гипотетичный; его познание и учет связаны с важнейшей темой преадаптации, здесь же ограничимся лишь указанием на высокую ценность уяснения его существа и хотя бы некоторых пропорций (1).

3. Третья позиция стратегического комплекса – определение субъекта стратегии. Подчас, излагая данную позицию, видишь на лицах недоумение: настолько субъект кажется естественным, вполне определенным компонентом стратегии. И это действительно так, точнее, должно быть так, но на практике далеко не всегда бывает верно определено в тексте стратегии, из-за чего впоследствии возникают совсем не простые коллизии. Попробую пояснить то, о чем говорю, на близком Вам примере. Когда речь идет о стратегии Северо-Западного региона, я могу задать "детский" вопрос: "А, простите, что это такое в смысле субъектности?" Потому что можно насчитать полдюжины субъектов, равно значимых в данной позиции: например, представитель президента, лицо, безусловно, выражающее интересы округа, но интересы, прочитываемые с точки зрения федерального центра. Это одна позиция.
Другой потенциальный субъект – сумма интересов руководителей областей (причем различная в конфигурациях), понятно, что у них может быть иное целеполагание. Далее – бизнес-элита региона, ее корпорации – еще более сложное образование, к тому же вряд ли преследующее единые цели. Она, тем не менее, также субъект стратегирования, и даже может создать собственный, альтернативный орган по стратегированию, а интересы ее могут лежать в широком диапазоне от "регионального патриотизма" до предпочтения транснациональных схем развития. И при этом согласитесь, бизнес-элита во всех своих ипостасях не является прямо заявленным, очевидным, лежащим на поверхности субъектом стратегии региона. Наконец – население округа, имеющее собственные интересы, а значит, и свое прочтение стратегии. И так далее.

Уверяю Вас, на каждой из этих позиций нас ждут дополнительные сюрпризы. Но в данном случае мы разбираем не систему стратегирования Северо-Западного округа, а теоретическую проблему. Таким образом, третья, причем наиболее неочевидная позиция – определение субъекта стратегии. Надо сказать, что это всегда несколько двусмысленное понятие, потому что, если кто-то заказывает стратегию, то стратегия, как правило, и делается для него, а это может иногда расходиться с формальной прописью. Или же работа выполняется буквальным образом, и тогда ее результат расходится уже с интересами непосредственного заказчика.

Действительно, это важная проблема. Корпоративные стратегии, – в основном закрытые, а так называемых населенческих просто не существует. А то, что выдается за региональные стратегии…

Это в основном версии корпоративных.

Трудно не согласиться. Каким же образом можно увязать интересы разных субъектов при смене масштаба. Может ли подобный, интегрирующий различные интересы субъект быть искусственно создан? На Северо-Западе была попытка создать такого гомункулуса – своего рода тройственный союз бизнеса, власти и населения. Удалось это или нет – мнения разнятся. Но каким образом, за счет каких действий эту коллективную субъектность потом удерживать?

Путь Вы уже наметили – это корпоративные стратегии, но в другом смысле, нежели в предыдущем рассуждении. Здесь ключевое слово – консенсус, понимаемый как "собирание интересов". Трудность, которую придется при этом преодолевать, может быть обозначена как проблема "лебедя, рака и щуки". То есть должен быть доминирующий социальный субъект, "региональная корпорация", которая в разработке и реализации стратегии заинтересована больше, чем другие субъекты.

Второе, о чем хотелось бы сказать, – удержание реалистичности стратегирования, потому что, когда все эти материи увязываются лишь на формальном уровне (на основе теории игр и так далее), подчас возникают совершенно тупиковые ситуации. Особенность же социальной деятельности – императив сохранения динамической целостности системы, купирование социальных разрывов, особая конструктивность, проявляющаяся, в частности, в феномене "дьявольской альтернативы"…

Единство легко достигается в мобилизационной ситуации, когда создавшееся положение чревато общей деструкцией и у субъектов есть веская причина совместить свои интересы в деятельный консенсус. Сложнее приходится в ситуации изобилия или неопределенности: у каждого из субъектов своя правда и свой горизонт поисковой активности. В сущности, мы имеем нечто, отдаленно напоминающее синергию левого и правого полушарий мозга, где тоже актуальна проблема выработки единой стратегии действий (и своя типология фундаментальных неудач, – например, шизофрения).

То есть здесь, с точки зрения стратегического анализа, присутствуют два компонента – выявление объективных интересов и выделение доминанты. Вместе оба компонента дают стратегию, а частность, вырванная из контекста, дает что-то другое. Нередко в этом случае сталкиваешься с той или иной формой частной политики – с системой мер по обеспечению достижения какой-либо автономной цели.

Сама материя социального текста чем-то нам помогает, а не усложняет ситуацию, поскольку на социальном материале все же чаще проявляется конструктивность действующих субъектов (что с формальной точки зрения вроде бы совсем не обязательно). Хотя можно смоделировать и иной социальный космос, ориентированный на деструкцию. В конструктивном же космосе можно находить баланс интересов. На этом, кстати говоря, базировалась такая стратегическая формула международных отношений, как "равновесие страха". И то, что в настоящее время доктрина сдерживания становится неэффективной, наводит на серьезные размышления…

Если позволите, следующий вопрос как раз по поводу расчленения понятий "политика" и "стратегия". Потому что политика-то как раз ассоциируется с "видением" субъектами друг друга.

Конечно, у политики есть свое специфическое поле – коммуникация между субъектами в том числе…

Тогда в каком соотношении находятся стратегия и политика?

В самом непосредственном, поскольку стратегия – это геном, а политика демонстрирует, скорее, свойства гена. Этих материй мы с Вами уже отчасти касались. Политика как категория связана с мировоззрением и правом, ее фокус – начала и принципы деятельности человека в мире, стратегия же сопрягается с активным представлением будущего, то есть с планированием и проектом. Иначе говоря, амбиции политики, заключены в свойствах и содержании реальности, амбиции же стратегии сосредоточены более на динамике ее (реальности) форм, на их будущих конфигурациях. Политика есть конституция реальности, это способ практического мышления, семантика действия, его социальный смысл. Стратегия же – управляющая действиями синтактика, фиксирующая и организующая матрица, а порою и прямая речь (прагматика и маршрутизация целеполагания).
Вот тут, если позволите, сделаю небольшое отступление от основной темы беседы. В связующих политику со стратегией пространствах таится некий подспудный конфликт, и даже разлом, связанный как с суетной, так и с теневой сторонами человеческой природы. Уплощение политики – равно как и ее толкований – есть метафизическое преступление против общества. Политике противопоказано замыкаться в поверхностном прочтении бытия, искажая свою природу (в том смысле, как определял ее Аристотель), но человек, разумеется, может сотворить и такое. Сделав же ставку на голую прагматику, тесно прильнув к утилитарно понятой стратегии, политика на деле проваливается, неотчетливые и непознанные до конца глубины.

Человеческое общество, однако, на протяжении известной нам истории проявляет, в целом, удивительную стойкость и здравый смысл. Во всяком случае, несмотря на повторяющиеся социальные катастрофы, мир целенаправленного, самодостаточного зла, общество самодеструкции остаются пока "ночным кошмаром" истории, но не ее реальностью .Мы лишены многих знаний в данной области, и это, наверное, благо. Однако подобную "цивилизацию смерти" вполне можно спроектировать, спроецировав значимые негативные интенции на те или иные знаковые ситуации, социальные комплексы (подобно тому, как люди проецируют в быту многие свои подсознательные страхи), а раз так, то у данной модели, (хотя ситуация и остается гипотетичной), имеется собственная образность, стилистика, телеология. Имеется также своя стратегия (но уже не как "сон истории", а как алгоритм действия, как русло человеческой энергии, лишенной флера лицемерия, то есть необходимости платить дань добродетели).

Вполне сознаю, что у подобной точки зрения найдется немало оппонентов, которым есть, что возразить и что предъявить суду истории. Между тем сонм известных исторических чудовищ, неся впечатляющее бремя человеческих страстей, заблуждений и пороков, не был, вместе с тем, полностью свободен и от качеств человечности, что равным образом (и даже, пожалуй, в еще большей степени) относится к обслуживавшей их аппетиты политической машине. Очерняя, искажая и упрощая реальность практического (не метафизического) зла, мы, пожалуй, оказываем дурную услугу будущим поколениям, упрощая для ревнителей ночной стороны жизни переход очередного морального/метафизического рубежа (ссылаясь на фиктивный прецедент). Став фактом общественного сознания, порожденная благими намерениями карикатура получает шанс стать со временем и фактом истории. У зла есть свои безумные пророки и святые, причем это далеко не всегда его очевидные сторонники и практики. Однако же вернемся к более утилитарным различениям и соответствиям между политикой и стратегией.

Политика есть осмысление человеческой практики, проявляющейся в межличностных и групповых взаимоотношениях. Причем квинтэссенция, "мудрость" этих взаимоотношений выражается в этике (по Аристотелю, – уж коли мы начали на него ссылаться – "начале", истоке политики, а в современном понимании, напротив, неком антиподе политической деятельности). Сама же политика как таковая тяготеет, скорее, к "практическому знанию" и как феномен – к "умению", к прагматике. Политика выше и, одновременно, ниже стратегии. То есть стратегия погружена в политику, выполняется средствами политики и сосуществует с политикой в достаточно неразрывной связи. Стратегия есть морфологема политики. (Когда, скажем, Вы садитесь играть в шахматы, то, по крайней мере, теоретически, решаете сначала политическую проблему, некий "гамлетов вопрос" ситуации: чего Вы собственно хотите – выиграть или проиграть, а затем уже намечаете оптимальную стратегию реализации принятого решения, хотя это, наверное, излишне поверхностная аналогия.)

В то же время стратегию нельзя реализовать без политики, я бы даже сказал, без политик. Потому что стратегия обычно интегрирует ряд взаимосвязанных политик. Это и "политическая политика", и экономическая, и культурная. Но стратегия, как "император" действий, остается при этом одна; пусть конкретных политик (политик-тактик) много – действуют-то они в синергетичном единстве (это в идеале), объединяя интересы субъектов, учитывая актуальный и становящийся контекст, и в данной среде выстраивают желаемые конфигурации.
Необходимость стратегии сама по себе есть признак значительности субъекта, значимости его действий по отношению к другим субъектам политического поля, а также значимости или экстраординарности возникшей ситуации. Стратегия изначально понималась как воинское состояние, как "императорство" (в том значении этой должности, которое закладывалось в нее в Римской республике), то есть как особое усилие, особое состояние по отношению к мирному, "нормальному" течению жизни. Стратегия непрерывно решает парадоксальную, нелинейную задачу: (1) удержания некой собственной рамки – "правил игры" как базового набора принципов и приоритетов (что подчас связано с необходимостью принесения жертвы; вспомним ситуацию знаменитой "дьявольской альтернативы", стратегия – это умение выбирать потери) и (2) особой трансценденции существующей реальности, преадаптации к новым "правилам игры" (будет, потому что хотелось бы, и поэтому может быть), то есть подспудного культивирования будущего, "борьбы за темп". При всем том человеческая деятельность свободна от тотальной власти стереотипов, и уникальные цели достигаются порой уникальным образом.

Ограничена ли чем-то сама стратегия? Конечно же. Ее пространство и "форма" определяются мировоззрением и рамками допустимого на данный момент, то есть диапазоном практики (даже если речь идет о ее настойчивой трансценденции), а в формализованном виде – доктриной, или общей концепцией действий в соответствующем сегменте реальности. Правда, существует и проблема отрицательной обратной связи – одномерное, ригидное прочтение стратегии (равно как и политики), чреватое механистичным, технологическим пониманием политики (или стратегии), низведением их до уровня самоимитации и плоского симбиоза, то есть до феномена "политтехнологий". Подобное понимание стратегии способно катастрофически уплощать архитектуру политического акта, сводя практическую суть деятельного комплекса исключительно к прагматической рецептуре действия, обращая тем самым стратегию в интригу

Примечания:
1. А.И. Неклесса. Новая картография мира // Экономические стратегии. — №1, 2001.
2. А.И. Неклесса. Первая война XXI века // Экономические стратегии. — №5-6, 2002.