Революция корпораций

Слово «капитализм» настолько затерто, что практически не прочитывается и не воспринимается в своей оригинальной сущности. Что на самом деле таится за этим словом? Какова динамика капитализма, и насколько реальное положение дел отличается от представлений, присущим массовому сознанию?

Александр Неклесса
Революция корпораций
"Экономические стратегии", №7-2004, стр. 18-22

Окончание. Начало в №№ 5 – 6/2004.

Богатство состоит в пользовании,а не в праве собственности. (Аристотель)

Капитализм с собственным лицом

Слово капитализм настолько затерто, что практически не прочитывается и не воспринимается в своей оригинальной сущности. Отметим, кстати, что понятие это не столь уж древнее: ведь на самом деле Карл Маркс им явно не злоупотреблял (если употреблял вообще). Как бы то ни было, капитализм – это способ получения системной прибыли. В данном определении, впрочем, содержится некий подвох, ибо если сказать то же самое, но по-другому, то капитализм – внерыночная форма деятельности. И действительно, когда, к примеру, это явление анализирует Фернан Бродель, он прямо говорит именно о его внерыночном характере…

Капитализм – это выстраивание в пространстве "публичного рынка" системной матрицы, имеющей характер "частного рынка", "рынка сговора" и соответствующим образом изменяющей окружающее пространство, лишенное прежде этого специфического целеполагания. Попросту говоря, матрица выстраивает собственный генеральный проект, позволяющий ей устойчиво получать сверхприбыль.

Скажем, имеется рынок, на котором торгуют горшками. Их привозят, продают, устанавливая при этом цены в режиме "рыночной стихии" – свободной конкуренции. Тут появляется энергичный агент, скупает горшки (или берет под контроль их производство, разделяя функции хозяйственного цикла на добычу и поставку сырья, производство изделий, их транспортировку и т. п.), формулирует эффективную стратегию продаж и реализует в соответствии с ней товар на рынке.
И что же? Он получает сверхприбыль за организацию некоего системного предприятия и может затем перенести ситуацию (и образовавшийся капитал) на другие виды деятельности. Но это уже не прежний "свободный рынок", это рынок, взятый "под уздцы". Таков простой, но, кажется, достаточно ясный пример того, что вся экономическая ситуация в сущности была связана с борьбой между public market и private market.

Одновременно с этим процессом разворачивалась борьба за господствующую систему управления в пространстве социальных операций, за власть в мире. Скажем так: между Новым Карфагеном и Новым Римом. Вспомним идеологию и практику антимонопольного законодательства Соединенных Штатов. Государство стремилось окоротить обозначившийся вектор развития своего исторического конкурента – бизнеса. Но сегодня, кажется, можно констатировать стратегический успех последнего. Прорыв транснациональных корпораций на мировую арену, отсутствие реально действующего международного законодательства в данной сфере, "глобализация корпораций", "вашингтонский консенсус" – все это социальные тексты, написанные на языке победителей.

Усилия же критиков современной формулы глобализации связаны с пониманием антирыночного и потенциально тоталитарного характера прописей современного капитализма, его универсального характера, способности к постоянному расширению полей деятельности, к выходу за пределы географических, материальных и моральных ограничений, к сведению многоголосья человеческих практик к единой, предельно унифицированной цели.

* * *

Вернемся теперь к сюжету об исторической динамике капитализма. Итак, торгово-финансовый капитал создавал обширные транснациональные сферы деятельности (между деятельностью торгово-финансового капитала XV-XVIII веков и современной геоэкономической практикой можно провести немало аналогий). Однако в то время отсутствовал важный фактор – глобальность, целостность охвата пространства операций. Сферы деятельности были дискретны и "зональны", что подрывало устойчивость всей системы отношений. Тем не менее, и в этой трансграничной зональности уже присутствовали черты глобальной транснациональности торгово-финансовых трансакций нашего времени. Именно в обсуждаемый период были созданы такие мог
учие финансовые инструменты, как, например, государственный долг, национальный банк, ассигнация…

Но к началу XVIII века пространство торгово-финансовых операций вступает в пору кризиса, связанного в немалой степени с утверждением национальных государств, которые начинают отбирать у частного капитала наиболее прибыльные виды деятельности. Системный агент оказался лицом к лицу с проблемой создания нового предметного поля для экспансии своей деятельности при сохранении прежнего режима доходности. И он его сотворил: таким полем стала индустриально-промышленная деятельность.

Сегодня в массовом сознании капитализм присутствует в основном именно в ипостаси промышленного развития Европы с XVIII по XX век, хотя этот эпизод представляет собой лишь одну из его граней, связанную с инновационным характером культуры Нового времени. Как бы то ни было, в XX веке капитализм вновь вошел в полосу кризисов: сначала создание новых производственных мощностей, порожденных инновационным рогом изобилия рубежа веков, привело к взрывному росту производительности труда и резкому удешевлению изготовления продукции, а затем вновь во весь рост перед ним стала проблема создания новых предметных полей деятельности.
Уже в первой трети века – особенно после введения конвейерных методов производства – стало возможным производить почти произвольное количество товаров для произвольного числа потребителей. Однако при этом выяснилось, что, во-первых, потребитель ограничен в запросах, а во-вторых, потребитель – это все-таки не сам человек, а его платежеспособная ипостась. Так что проблема, которая встала во весь рост перед экономикой, была проблемой перепроизводства и расширения платежеспособного спроса – так возник кризис, повлекший за собой Великую депрессию…

Эта ситуация предопределила продвижение к постиндустриальной экономике, в которой, как известно, на первое место выходят нематериальные факторы, такие как производство услуг, финансово-правовые и социогуманитарные технологии. Кстати, доминирование платежеспособного спроса над производством обусловило экспансию таких постиндустриальных технологий, как маркетинг и реклама, а также таких форм организации экономической практики, как создание искусственного спроса и других химеричных способов форсированного продвижения товаров и услуг. Например, высокоиндустриальная деструкция (войны) или же индустрия моды, в своих различных проявлениях ставшая мощнейшим экономическим агентом, позволяющим стимулировать потребительские квазипотребности, придавая им социально приемлемый облик, вводя в жизнь модели престижного и избыточного спроса. В контексте подобных реалий сама экономическая деятельность меняет свои приоритеты и ориентиры, в значительной мере переключаясь на производство предметов роскоши, уникальных услуг и массовых безделиц, частично развиваясь уже в символических категориях и становясь основанием для грандиозной реформации ХХ века – создания общества потребления. Это именно тот рубеж современности (modernity), за которым она превращается в иную историческую субстанцию – в постсовременность (post-modern world). И на этом трансграничье возникает множество интригующих ситуаций.

* * *

Прежде законы практики были относительно внятны и более-менее прописаны, истоки процессов – видны, и даже факторы, лежавшие за рамками писаных законов, в целом понятны. Сегодня же мы находимся перед лицом принципиально иной ситуации: все дискретно, эскизно, уникально и уже далеко не столь внятно. Прохождение постмодернизационного барьера предопределило, в частности, обновление форм не только экономической, но и социальной организации, появление нового поколения параполитических организмов, не похожих на привычные структуры. Выделим две ветви таких феноменов.

Одна связана с экономической транснационализацией, резко усилившейся после выхода индустриальной мощи государств за пределы национальных территорий. Она привела к образованию ТНК и других аналогичных организованностей, к появлению контура глобального квазиимперского геоэкономического мироустройства – этой третьей формулы "капитализма" (после торгово-финансовой и промышленной).

Другая тенденция связана с формированием динамичной параэкономиче
ской культуры амбициозных корпораций, являющихся активными агентами перемен и обладающих собственным, не слишком внятным пока историческим целеполаганием.
Экономика в современном мире во многом выполняет управленческие и властные функции, а власть, в свою очередь, активно участвует в решении экономических задач. Причем и то, и другое нередко происходит за пределами национальных территорий. Иначе говоря, геоэкономическая конструкция, выстраиваемая в мире, транснациональна и глобальна, хотя и привязана своими корнями к определенным государствам и географическим зонам. Алгоритмы современной финансовой экономики также подводят мир к созданию глобальных институтов регулирования. То есть на планете возникает контур нового пространства операций, динамичного и многомерного, что связано, в частности, с выдвижением на передний план темы управления рисками и контролируемого хаоса. Именно здесь рождаются наиболее динамичные новообразования глобальных технологий, безразличных к национальным границам и даже – к самому физическому пространству.

Так что же выстраивается на планете в соответствии с подобной логикой?

Постиндустриальной оболочкой пространства финансовых операций оказывается контур глобальной эмиссионно-налоговой системы в виде института мировых денег, механизма перераспределения мирового дохода/ресурсов, в том числе в виде платежей национальных государств и за пользование глобальным долгом, и за обеспечение режима глобальной безопасности. Подобная система включает в себя, помимо управления рисками, страхование национальных и региональных кризисных ситуаций, а также качественно новые формы управления: рефлексивную, сетевую, "деструктивную" и т. п.

Тут, однако, возникает проблема "куска, который можно откусить, но трудно проглотить", – опасность развития глобальной неконтролируемой нестабильности на трансграничном уровне. Так, некоторое время назад велись дискуссии о дестабилизирующем потенциале дериватов (вторичных ценных бумаг/производных финансовых инструментов). Их сменила тема кризиса цифровой экономики. Затем обсуждалась угроза дестабилизации фондового рынка. А в последнее время – кризис доллара, перспектива реконфигурации всей сложившейся валютно-денежной системы, будущее экономики США…

Но что такое экономические риски? Привычные формы банковской деятельности (кредитная политика) изначально были связаны со своеобразной колонизацией будущего. Развивая систему кредитов, финансовая экономика монотонно осваивала продукт, который еще не был создан, энергии, которые еще не были проявлены, но следствия их уже были вписаны в виртуальную бухгалтерскую отчетность. С рисками же дело обстоит несколько иначе. Здесь приходится осваивать сразу несколько альтернативных реальностей, вписывая в спектр возможного разнообразные ситуации и состояния, вслед за чем наиболее влиятельный агент вырабатывает оптимальный маршрут между данными вероятностями, выявляя зоны максимальной рентабельности. При этом можно, конечно, применять и стандартные технологии: фьючерсы, опционы и т. п.

Правда, возникают "гамлетовы" вопросы: а кто, собственно, управляет всей этой практикой? В чем ее конечное целеполагание? И зачем, собственно, существует человек? Причем вопросы эти в современном мире носят характер вовсе не умозрительный, не философский, а, напротив, практический и актуальный. Потому что подобные оси социологических координат можно строить по различным гуманитарным, мировоззренческим и метафизическим основаниям. Скажем, одна ось – "благодать", а другая – "финансы". И увидеть между этими мирами нечто общее. Это – вопрос мировоззрения, оснований бытия и пределов компетенции. Но ведь и революция, разворачивающаяся в мире, прежде всего, революция в сфере мировоззрения, революция сознания.
Я избегаю вовлекать в разговор о современных политических и экономических реалиях язык и предметность теологии, но полностью игнорировать данную область невозможно. Хотя бы потому, что именно в ней коренятся основания цивилизации.
Ну, а кроме того, между "благодатью" (как она описывается в теологии) и "финансами" (как они описываются в экономической литературе) обнаруживаются, пусть это и прозвучит кощунственно, почти технологические совпадения, а подчас и прямые аналогии. Нед
аром у истоков протестантской этики (а где-то здесь, если верить Максу Веберу, находятся и корни "классического" капитализма) лежит труднопереводимое понятие "беруф", означающее призвание (род благодати), которое проявляется в деятельной судьбе человека, в исполнении им предназначения, что подтверждается (или же не подтверждается) успешностью действий и соответствующим статусом. А если сильно упростить модель, то – денежным доходом.
…Год назад в России проходили празднества в честь Серафима Саровского и часто упоминалось его высказывание о стяжании благодати, механизм действия которой пародийно отражается свойствами субстанции финансов: благодать стяжается, люди вокруг нее спасаются, она позволяет изменять мир, придавая ему новый облик. Однако в тех же словах – с другим наполнением, но с той же "синтактикой" – подчас описывается механизм финансовой деятельности. Финансы – это ведь не купюры, а особым образом аккумулированная человеческая энергия. И особая форма организации человеческой вселенной…

* * *

Теперь, наверное, можно вновь вернуться к вопросу, что же, собственно, считать капиталом. Да, капитал – нечто определенное, вещественное, материальное, обладающее ликвидностью. То, что можно перевести в деньги. Нечто такое, что само растет, а если не растет – то это все-таки не капитал, а сокровища, укрытые "в сундуке". И в то же время ясно, что капитал – энергия, "движитель" потоков человеческой деятельности и судеб. Направляя капитал на те или иные предметные поля, мы преобразуем мир, руководствуясь собственной, субъективной волей. Ибо у любого значимого финансового потока есть свой генеральный оператор, действующий исходя из соображений выгоды, но лишь до определенного предела.

Общая сумма обращающихся сегодня в мировом финансовом пуле средств не находит себе достойного, эффективного применения. Основная проблема современной экономики – отсутствие новых предметных полей деятельности. В мире накоплен сверхмощный импульс: создан промышленный потенциал, аккумулирован финансовый ресурс.… Однако все это – лишь исходный материал, плацдарм для освоения неких иных деятельностных пространств. И когда качественный переход не наступает (помните "уроки плавания"?), когда ресурсы не находят применения, "вино превращается в уксус", возникает кризис, а богатство начинает обеднять, развращать и разрушать мир.

Так, сначала зашатались позиции промышленных предприятий "старой экономики", поскольку они ощутили спазм "дурной бесконечности", подменяющей развитие многообразием искусственных балансов. Потом кризис настиг временно выстроенную плотину – "цифровую экономику". Наконец, под угрозой оказалась глобальная финансовая система, все чаще впадающая в состояние нестабильности, балансируя между краткосрочными взлетами и общей инерцией падения… Несколько сот миллиардов "горячих долларов" бродят по миру, готовые ринуться в ту или иную сторону, и умные финансовые операторы время от времени избирают регион, куда это стадо бизонов несется, производя очередную реконфигурацию финансово-экономического поля. Это стадо может быть направлено и на США, и на весь мир, "реконфигурируя" его принудительным образом. В какую именно сторону, когда, кто и как их направит – весьма острый вопрос. Но, как писали братья Стругацкие, "это будет уже совсем другая история".

* * *

Мир живет в предчувствии принципиально новой, универсальной технологии. Возможно, это будет изменившийся социальный язык, ментальная рекогносцировка, а быть может, – новый агент действия, персонифицированный тем или иным образом импульс перемен. Или же некий акт, переворачивающий сложившиеся представления о возможном и допустимом.

Нарастает ощущение, что время действия прежних смысловых и ценностных констант исчислено и исчерпано. И разрешение глобального кризиса, скорее всего, будет связано с прохождением некоего предельного опыта, мутацией мышления, тотальным переосмыслением ценностной ориентации, в общем, – с выходом на трансграничную просторность, означающим наступление "момента истины" для значительной части человечества.
Хотя до этого мы, возможно, испытаем еще и стремительное ускорение, и удивительный
полет над рушащимися декорациями и конструкциями. …И увидим небо в алмазах…