Ordo quartus, или Люди воздуха

Сложившееся в России в последнее десятилетие ХХ века положение отчасти напоминает феномен африканской деколонизации с более-менее плавным переходом к постколониальной модернизации – в основном в столице и других мегаполисах – но уже в арьергарде социального развития мира.

Александр НЕКЛЕССА
Ordo quartus, или Люди воздуха
С кем и с чем полемизирует Ходорковский?
"Экономические стратегии", №3-2004, стр. 06-11

Жизнь общественного духа некогда проявлялась преимущественно в религиозных формах, затем был длительный период, когда она реализовывала себя в формах идеологических, сейчас же социальная и политическая практика перемещается в какую-то иную плоскость.

Один из вопросов, который постоянно, хотя и на разные лады, повторяется при обсуждении российского политического ландшафта, причем не только в среде специалистов, – это вопрос о содержательном контртезисе его нынешнему однообразию, угрожающему коллапсом всей культуре публичной политики и институциональным основам представительной демократии.

Обсуждается также и непосредственно связанный с данной темой вопрос о характере нового политического субъекта, имеющего обоснованные амбиции на долгосрочную социальную перспективу.

Еще один аспект все той же, порождающей вопросы, проблемы – матрица современного партийного строительства в России, отмеченного, несмотря на достаточно традиционный декорум, явными чертами постмодернистского спектакля и прагматичного технологизма, а также "цветовая гамма" нового поколения российских политических игроков, их вероятная стратификация с учетом высвободившихся ниш и вакантных ролей на оказавшейся весьма скользкой сцене политического театра действий.

В сущности, все эти позиции сводимы к вопросам об исторических альтернативах ставшему столь привычным для нас пейзажу, о возможном характере и социальном капитале обитателей этих гипотетичных пространств и о скрытом до поры облике их будущего лидера – неизменно возвращающегося в политическую интригу, поддерживая ее напряжение, – призванного временем и обстоятельствами воплощения "героя с тысячью лиц".

Новая земля и новое небо

Последние десятилетия ушедшего века были поворотным моментом в иерархии правящего слоя, временем его исторической трансформации. Я имею в виду становление нового, трансгеографического класса элиты, генетически связанной с феноменом "людей воздуха" – интеллектуалов, интеллигенции, то есть людей, управляющих смыслами и целеполаганием общества, образами его будущего, кодексами поведения, информационно-финансовыми потоками. Людей, которые по-своему, иначе, нежели предшествующая им элита "третьего сословия", прочитали понятия свободы, транснациональности, универсализма и культуры.

В ХХ веке, шаг за шагом занимая все более важные стратегические высоты, данная субкультура – со всеми своими внутренними оппозициями и противоречиями – постепенно становится доминантной. За столетие она проделала впечатляющую эволюцию от проектирования социальных и инженерных утопий через создание полифоничной инновационной индустрии, включая как военно-промышленную отрасль, так и культуру социального проектирования, к тектоническим подвижкам "революции менеджеров", произведя на свет новое поколение амбициозных национальных и транснациональных неокорпораций. В энергичной динамике объединились политические и экономические (прежде всего финансовые), научные и гуманитарные группировки на основе нового прочтения, в сущности, тривиального афоризма, гласящего, что "знание содержит мощь в себе самом". Или, как выразился бы марксист, что оно "является непосредственной производительной силой". Сейчас даже войны становятся высокоинтеллектуальными операциями, что порою позволяет выносить за скобки собственно боевые действия, ведущиеся к тому же "умным оружием".

Особенно интенсивный рывок в данной сфере произошел в последней трети минувшего столетия.

В условиях постиндустриального уклада энергичная социальная прослойка получает небывалую по возможностям и широте среду действия (информационно-коммуникационную революцию), практически сложившийся универсум для реализации и дальнейшей экспансии своей специфической активности. Среду, в которой пространство инновационных действий, финансово-правовых операций, информационных трансакций, knowledge-based economy представляло, в сущности, лишь первый завоеванный ею плацдарм.

Тут, правда, возникает вопрос: так ли уж правильно называть данную форму социального космоса, перерастающего в глобальную сетевую культуру, постиндустриальным миром? Скорее, это некий новый индустриализм, активно действующий, однако, на основе не научно-технических, не промышленных, а преимущественно социогуманитарных и когнитивных технологий, создавая в подвижной среде виртуальные, но одновременно и вполне материальные предприятия. Виртуальные – с точки зрения совокупного объема материальных фондов, и более чем реальные, если измерять их реальность, скажем, уровнем рыночной капитализации.

В сущности, именно переход доминанты от технологий промышленных к технологиям социогуманитарным, к системным механизмам нового уклада – финансовым, правовым, управленческим, семантическим – создает особую предметность постиндустриального действия, формирует специфические поля его реализации, что все чаще прочитывается как утрата первородства промышленной индустрией, как своего рода "эйнштейнова революция" в социальной и политэкономической физике мира.

Сейчас происходит осознание того факта, что социогуманитарная деятельность и рожденные в ее недрах технологии уже не являются неким комплементарным "гарниром", но, скорее, сердцевиной актуальных конструкций современности. И напротив, многие прежние "объективные", индустриальные реалии – лишь разнообразные и транзитные по своей природе следствия. Все это, вместе взятое, приводит, в конце концов, к фундаментальной реконструкции исторического и политического текста, к пересмотру его институциональных прописей и организационных начал. Прочтение же Россией нового маршрута в бурном море постсовременной трансформации оказалось между тем делом далеко не простым.

Игра в классики

Политическая атмосфера России-РФ начала XXI века производит странное, отчасти парадоксальное впечатление: страна интенсивно осваивает завоеванные пространства социальной новизны, однако футурологический восторг изрядно подувял, будучи приправлен невесть откуда возникающим ощущеньем застоя, исторической паузы и даже местами архаизации российского социокультурного текста. Мы наблюдаем деградацию, частичный распад, "таяние" лишь недавно усвоенного политического языка, мутацию "классической" политико-правовой культуры, причудливые артефакты квазипартийных химер, драматичные трансформации недавних идеалов, перерождение социополитических институтов и концептов: публичной политики, представительной демократии, среднего класса, гражданского общества.

Рожденное в начале 1990-х годов политическое многоголосье постепенно претерпевало чудесные метаморфозы: коммунисты становятся консервативной организованностью, декларирующей свод национальных и патриархальных ценностей, поднимая при этом на щит национальную буржуазию; либералы провозглашают себя правыми и демонстрируют превосходство элитаризма над демократией, пропагандируя ценности социал-дарвинизма; чиновничество организуется в партийно-политическую связанность под лозунгом радикальных реформ, имеющих целью лишить госаппарат доминирующего положения в обществе; наконец, либеральную демократию представляет весьма специфичный политик из явно иного культурного измерения. При этом политическая сцена становится, по сути, театром одного актера, но что интересно, актера, лишенного определенного политического амплуа и с некоторых пор старательно избегающего его внятного определения. Характерна и вызывающая эклектика современного национального симеозиса (символы, праздники и т. п.), объединившего энергии и токи, питавшие – из самых разных источников – драматичную российскую историю. В общем, "все смешалось в доме Облонских…"

Описать свойства подобного социального калейдоскопа, казалось, было бы совсем несложно, исходя, скажем, из опыта постколониальных администраций Юга. С одной стороны – наличие форм, порожденных политической культурой Севера: президента, парламента, регулярных выборов, принципа разделения и сменяемости властей; с другой – очевидное несовпадение содержательной стороны этих культур, распространение мимикрии и имитации политических конструктов мира Модернити (что, кстати, нашло отражение в элегантном определении: управляемая демократия). Но подобный ответ – при всех возникающих в его контексте оправданных аллюзиях и параллелях – пожалуй, не вполне удовлетворит исследователей глубин российского социокосмоса. Все-таки процессам, разворачивающимся в России-РФ, находятся аналоги не только в африканском или азиатском опыте партгосстроительства, кое-что отражает общемировую тенденцию кризиса самой культуры Модернити, яркую и провокативную феноменологию ее глобальной трансформации.

Во втором тысячелетии политическая культура европейского мира пережила две значимые фазы, характеризующиеся различной философией, обликом исторических оппонентов, категориальным аппаратом. Средневековая политическая практика основывалась на противостоянии сторонников империи и папства (гибеллинов и гвельфов на языке той эпохи), на состязательности квазирелигиозных обличий политического процесса (вскормив, к примеру, под покровом Реформации национализм); а историческим пределом стал кризис имперской формы мироустройства и замена ее новым социальным институтом – национальным государством. Подобная трансформация социального контекста предопределяла формирование проблемного поля, смену семантики и синтактики властного регулирования, сопровождаясь обновлением понятийного аппарата и основ политической философии. Наиболее яркие образцы прежней семантики были созданы во времена Великой французской революции, на долгие годы определившей соотношение "правого" (Cote Droit) и "левого" (Cote Gauche), консервативного и революционного в политических текстах, прочертив смысловые границы и определив позиции влиятельных игроков. Центральный конфликт определялся состязанием между двумя классами претендентов на доминирование в обществе: живущих на ренту владельцев земных (земельных) пространств – лендлордов, аристократии; и обитателей иных (деятельных) пространств – людей третьего сословия, буржуазии.

Стремительное развитие новой культуры, завоевание третьим сословием доминантных позиций (путем ли исторических компромиссов, как в Англии, или в результате радикального переворота, как это произошло во Франции) предопределило усложнение водораздела: с некоторых пор он пролегал также внутри "третьего сословия", между буржуа-предпринимателем и наемным трудом. До сих пор мы пребываем под этим грузом образов и стереотипов, лексики и фразеологии, созданных политической мыслью, ценностной иерархией и категориальным аппаратом Нового времени. Однако мир с тех пор существенно изменился. Привычное прочтение оппозиции "правые-левые" сменяется новой гравитацией политического действия, противопоставляющей постсовременную (postmodern) перспективу (со своими специфическими обитателями) прежнему (буржуазному, индустриальному) порядку вещей.

Между тем задолго до наших дней, еще в недрах средневекового общества, пестовался будущий актер, властно заявленный на исторических подмостках лишь под занавес второго тысячелетия. Это был представитель четвертого сословия, деятель "нового класса".

Четвертое сословие в каком-то смысле является наследником "промолчавшего" первого сословия, по-своему претендовавшего на земную власть, но еще на заре новой истории уступившего окучивание этого поля имперским, коммунальным и национальным организованностям, породив напоследок плеяду особых клириков – транснациональное племя носителей интеллектуального ремесла. Последние, пройдя сквозь ряд метаморфоз, выступили уже в наше время представителями нового динамичного сословия, то есть как управленцы (клерки), политические деятели, юридические и финансовые операторы, производители знания, образования, властного нарратива, как пастыри массовой культуры и трансляторы информационных потоков. Индустриальная и постиндустриальная цивилизация ХХ века вложила им в руки могучие рычаги.

Постиндустриальный передел

Появление на исторической сцене "нового класса" в роли источника властной инициативы было предопределено закатом культуры Модернити и вспыхнувшей зарей нового, постсовременного мира. Прошлое столетие знало две формулы обновления социокультурной организации, две новых версии ее правящего слоя. Во-первых, это был джиласовский "новый класс" – номенклатура, применявшая, в целом, достаточно ригидные, административные схемы управления и низведшая собственника до уровня подконтрольного субъекта в опыте корпоративной государственности, либо выведя его "за скобку" бытия в эксперименте социалистической футуристики. Во-вторых, это постиндустриальный "новый класс", враждебный прежнему порядку вещей, но нашедший в ходе социокультурного переворота гибкую формулу исторического компромисса. Конфликт между двумя версиями новой политической культуры ("новым общественным порядком") не ограничен, естественно, рамками ХХ века.

Видимой же границей самого исторического переворота стал рубеж 1960-70-х годов прошлого века – трамплин стремительного ускорения процессов в мире, совершенно особого темпа социальной и культурной динамики, зарождения нового поколения общественно значимых страт, систем и коммуникаций. Это время было охарактеризовано как "вступление в фазу новой метаморфозы всей человеческой истории" (Збигнев Бжезинский), "великий перелом" (Рикардо Диес-Хохлайтнер) или даже как "мировая революция" (Иммануэль Валлерстайн). Уже в те годы разгорались дискуссии о горизонтах цивилизации, о необходимости серьезных корректив стратегии ее развития, о стоящих перед человечеством глобальных проблемах, о конфигурации социокосмоса и типологии грядущего мироустройства. То, что на поверхности выглядело как "рябь на воде": майская революция в Париже или контркультурные движения в США, на деле взламывало прежнюю ценностную иерархию, сложившиеся стереотипы, структуры повседневности, всю привычную семантику бытия.

Годы эти стали эпицентром социокультурной революции, обозначившей границу взлета и падения мира Модернити, временем, когда забрезжил альтернативный образ человеческого сообщества, для которого и по сей день нет вполне адекватного определения, хотя попыток было немало: общество постиндустриальное, информационное, сетевое, конец истории, столкновение цивилизаций, новый мировой порядок, новая мировая анархия, новое варварство, реориентализация, глобализация, глокализация, постсовременность. Я предпочитаю называть его просто Новый мир.

Итак, на планете складывалась иная, транснациональная, культура, запускались поисковые механизмы развития, формировалась оригинальная – финансовая, цифровая – экономика. Но, пожалуй, главное: к усложнившейся и модифицированной системе власти получает доступ новый класс, генерация "людей воздуха", тесно связанная с постиндустриальным (нематериальным, эфирным) производством. Когда процесс еще только разворачивался, а он отчетливо обозначился в начале 1970-х годов преимущественно в Соединенных Штатах, поражал пестрый, эклектичный характер идущей к власти плеяды. С одной стороны, в рядах "опасного класса" были представители элиты в более или менее традиционном понимании. Среди них – люди, управляющие финансами и юриспруденцией, средствами информации и коммуникации, разнообразными интеллектуальными процессами, люди, держащие руку на пульсе систем социального контроля, воспитания, образования, определяющие господствующую стилистику бытия. Лица, активно участвующие в передаче властных импульсов в системе "элитный клуб – think tank – административный аппарат". С другой стороны, новое, претендующее на власть поколение имело совершенно нехарактерный для прежней элиты привкус контркультурных движений (сравните парадоксальную на первый взгляд генетическую связь яппи с хиппи) и выраженное пристрастие к свободной – лишенной прежних ограничений – интеллектуальной медиации, а также к интенсивной, провокативной акции, амбициозному, масштабному риску.

Иначе говоря, на планете происходила элитарная революция, разворачивалась интенсивная борьба за будущее: новоявленное четвертое сословие вошло в исторический клинч с сословием традиционным, буржуазным, со "старым правящим классом", с присущими ему моделями организации общества. И поскольку транснациональная страта "эфирократии" тесно связана именно с нематериальным производством – с финансами, правом, информатикой, коммуникацией, индустрией всяческого проектирования, осмыслений, развлечений, с управлением ритмами повседневности и социальным целеполаганием, то ее влияние росло по мере смещения центра активности в предметные поля постиндустриального мира. Интенсивно развивались технологии косвенного управления, гибкое политическое манипулирование, цифровая/финансовая экономика, информационно-коммуникационная, интеллектуальная и образовательная деятельность (прочитанные во многом в обновленном формате), наконец, бескрайний океан массовой культуры.

Подобный синкретичный и взрывчатый "коктейль Голливуда, Сороса и Гейтса", набирая очки, начинал осознаваться как единый социальный текст, все более утверждавшийся в актуальной реальности, заявляя о своих правах на нее, занимая в ней доминантные позиции. Сейчас, пожалуй, психологически затруднительно, если вообще возможно, полноценно восстановить в памяти прежнюю шкалу оценок/стереотипов, господствовавших в обществе до пересечения этого Рубикона, хотя отделяют нас от того времени считанные десятилетия.

Россия в медвежьей шкуре

В России положение элиты, в той или иной форме связанной с постиндустриальным производством, также претерпело существенные изменения. В последней трети ХХ века ее представители вроде бы ощутили перспективность своего стратегического горизонта, однако в силу ряда обстоятельств постиндустриальная high frontier так и осталась потенциальной "российской мечтой".
К началу XXI века Россия заняла социальную нишу отнюдь не среди членов "технологического сообщества", а среди стран-производителей природного сырья и полуфабрикатов. Основу богатства и ВВП страны составляют сейчас не реалии постиндустриального мира (как бы его ни толковали), а природная рента и ее модификации. Инволюции российского общества можно найти много объяснений. На протяжении XX века в стране происходило последовательное уничтожение гуманитарной культуры, начатков самоорганизации и пассионарных личностей, причем не только "выпалывание сорняков", но и "подстригание газона", включая самооскопление, самоцензуру, авторедукцию. В итоге образовался мир, лишенный искр гениальности и плохо совместимый с глобальной революционной ситуацией (эту смену исторической колеи в СССР просто проморгали, продолжая двигаться путем умножения прежних сущностей и устаревающих средств безопасности). Когда же исчезла разделявшая Восток и Запад стена, то в России-РФ наиболее пассионарной частью общества оказалась асоциальная и прямо криминальная субкультура, которая, разрастаясь как на дрожжах, активно влияла и на другие слои общества.

В итоге мы получили собственный элитный коктейль – поколение "П" – из представителей спецслужб (живших в прежнем обществе по несколько иным правилам игры, специально готовясь проводить операции инициативно и вне рамок закона), их многочисленной, разветвленной агентуры (для которой также была характерна особая свобода действия) и в той или иной степени криминализированной/асоциальной субкультуры. Элита, однако, не может быть криминальной, она мыслит метафизически. Криминализируясь, она перестает быть элитой, утрачивая контроль над смыслами. Коррупция – это не взяточничество, коррупция – недопустимое расширение пространства рыночных операций, то есть внутреннее разрушение социального текста и личности. Но уплощенная личность не может улавливать ритмы истории и создавать целостное, долгосрочное мирополагание, она блюдет частные интересы, прочитывая политику как интригу, приватизируя метафизику, и в результате оказывается уязвимой для внешних игроков с "длинной волей", иным жизненным горизонтом и смысловым целеполаганием (стратегией).

В последнее десятилетие двадцатого века в России произошла достаточно химеричная трансформация общества, которая позволила за счет некоторой архаизации социальных связей, а также коррупции части "нового класса" создать из национального организма подобие трофейной экономики, утвердив при этом клановые (неофеодальные) отношения в обществе. Сложившееся положение отчасти напоминает феномен африканской деколонизации с ее более-менее плавным переходом к постколониальной модернизации – в основном в столице и других мегаполисах – но уже в арьергарде социального развития мира.

На выборах в Думу в декабре 2003 года процесс постперестроечной деполитизации общества достиг апогея: успех правительственной квазипартии приобрел даже скандальный оттенок – главный политический ареопаг превратился в своего рода расширенный юридический отдел правительства/администрации. Так времена конкуренции великих религий и великих идеологий сменились, в конце концов, временем господства великих и малых, белых и черных технологий.

Разрушение прежней политической культуры выдвинуло, однако, на повестку дня не просто вопрос о замене лидеров примелькавшихся спортивных команд и даже не о перераспределении "делянок" политического поля. Речь идет, скорее, о приближении некоего момента истины, по отношению к которому новейшая история страны лишь "неоконченная пьеса", интерлюдия ее постсовременного бытия. В настоящее время на партийно-политическом поле России актуальны две совершенно разные оппозиции: а) противостояние протееобразной политической культуры постмодерна и идеолого-партийных ценностей Нового времени (Модернити); б) внутренний конфликт, разворачивающийся в недрах синкретичной культуры нового мира, где парадоксальным образом начинают совмещаться безграничный, бескрайний прагматизм и целеустремленный, амбициозный идеализм. При этом традиционные властные структуры все чаще испытывают эффект системной упругости новой социальной среды.

Семантическая реконструкция России предполагает выдвижение содержательного контртезиса нынешнему затишью, которое во многом определено сменой партитуры и корпоративным интересом власть имущих – коллективной заинтересованностью в полноценной легитимации своего статуса. Но как только проблема будет решена (усилиями внутри страны либо сращиванием транснациональной ткани за ее пределами), российские держатели власти/ресурсов быстро ощутят острое неудобство от несовпадения своих стратегических целей (что уже отчасти и происходит).

Увертюра Новой России: непроизнесенный текст загадочного Андропова об универсальной "властной вертикали" и поражение "политического хиппи" постиндустриального мира Горбачева (архетипический конфликт "вечного Буша" с "вечным Гором"), по-своему повторяясь в реальности нового века, подводят страну ко второму раунду исторического состязания.
В меняющейся геометрии партийного строительства фланг нового патриотизма сливается с флангом амбициозного неокорпоративного действия в историческом усилии вырваться за пределы прежнего гравитационного поля внутренней параполитической интриги на трансгеографический простор постиндустриального и постсовременного космоса. Та или иная организованность динамичного класса, призванная к жизни переменами в положении вещей, может рано или поздно выступить на этом ринге уже не в качестве тактического спарринг-партнера – классического российского "мальчика для битья", но полноценного конкурента действующего президента и олицетворяемой им политической культуры.

"Я чувствую себя гонимым к цели, – сказал Наполеон в начале Русской кампании, – Как только я приду к ней, то стану ненужным, атома будет достаточно, чтобы разбить меня. Но до той поры все силы человеческие ничего не смогут сделать против моей судьбы".