Элиты России

Настоящая, неидеологизированная дискуссия (то есть такая, которая проводится в целях подтверждения того или иного тезиса) о проблеме новых элит России, появившихся после смерти так называемого советского коммунизма, жизненно необходима, чтобы понять, что случилось с Россией на том этапе, который был определен как “посткоммунистический и преддемократический”.

Дж. Кьеза Элиты России “Экономические стратегии”, 2000, №2, стр. 110-115

Настоящая, неидеологизированная дискуссия (то есть такая, которая проводится в целях подтверждения того или иного тезиса) о проблеме новых элит России, появившихся после смерти так называемого советского коммунизма, жизненно необходима, чтобы понять, что случилось с Россией на том этапе, который был определен как “посткоммунистический и преддемократический”.

Первое, что бросается в глаза, – это то, что такая дискуссия в России только начинает разворачиваться; она весьма далека от того, чтобы дать удовлетворительные результаты. Это обидно, если принять во внимание масштаб произошедшего. Но это и понятно: ведь углубления анализа элит не хотят сами элиты. И поскольку одна из важнейших вещей, понятых представителями этих элит не без помощи Запада, это значение средств массовой информации, каналы, по которым разворачивалась дискуссия, оказались малочисленными и часто весьма узкими. Вместе с тем, нежелание представителей нынешних элит стать объектом анализа (очень похожее на понятное стремление вора, с успехом унесшего свою добычу, к уединению) не было бы значительно, если бы вся русская (российская) интеллигенция – ученые, журналисты, социологи и другие – не отказались от анализа, изучения и критики элит. Конечно, такой отказ понятен из-за испытанного той же интеллигенцией в последние годы шока. Однако такая неспособность к анализу и отсутствие научной ясности непростительны с моральной точки зрения. Все происходило так, как происходило бы из-за того, что наблюдательные точки оказались закрытыми из-за страха, попустительства, незнания и лени.

Поэтому думаю, что будущим историкам будет нелегко разобраться в колоссальном предательстве национальных интересов со стороны правящих классов и русской интеллигенции после того, как они утвердились у руля правления путем развала Советского Союза.

В истории нет ни одного подобного случая самоликвидации страны и культуры. Есть примеры поражения той или иной страны в результате войны. Или в результате поглощения – без войны – со стороны более сильных культур и наций, более динамичных, более организованных и развитых. Но никогда не случалось так, чтобы страна, которая в каком-то смысле была и империей, страна – мировая держава, страна – хранительница величайшей культуры мирового уровня и науки, которые ставили ее в число первых двух или трех государств в мире, сдалась бы без боя и дошла за несколько лет до беспрецедентного самоунижения. Никогда, мне кажется, не было такого побежденного, который возносил бы хвалу победителю.

Как такое могло случиться? Ответ неоднозначен. Прежде всего, надо понять, из кого состоит нынешний российский правящий класс. На Западе, а особенно в ряде экс-советских стран, в последние годы активно муссировалась идея “оставшейся у руля советской номенклатуры”. Эта точка зрения, сформировавшаяся в подобных терминах, не получила подтверждения и, на мой взгляд, неподтверждаема. Особенно забавно то, что один из ее генераторов – та же русская интеллигенция. Самый известный из ее теоретиков, пожалуй, даже ее вождь – Гавриил Попов, профессор экономики, один из отцов-основателей Межрегиональной депутатской группы, которая сражалась на I съезде депутатов Верховного Совета СССР против советской номенклатуры, бывший мэр Москвы, человек, за которым выстроилась целая когорта подражателей. Это классический пример удобной теории, созданной, чтобы обслуживать определенные политические интересы или чтобы объяснить необъяснимые иначе причины поражения. В данном случае Гавриил Попов, вероятно, намеревался сам оправдаться перед будущим поколением и оправдать русскую интеллигенцию, которая разделяла его проекты, потерпела поражение, потеряла власть или превратилась в шутов новой власти. Что проще, чем обвинять коммунистов (аппаратчиков) в новой узурпации власти после короткого периода энтузиазма перестроечных лет и романтического периода под лозунгом “вся власть творческой интеллигенции”? В более общем плане эта теория, похоже, обретает второе дыхание, тогда как Россия откатывается назад и терпит неудачи на пути реформ. Кто же отвечает за эти трудности и провалы, как не “коммунистическая номенклатура”?

К несчастью для авторов подобных теорий, даже если не вникать в суть вопроса, нетрудно доказать их внутренние противоречия. Если к власти вернулась советская номенклатура – скажем, в 1991-1992 годах, – кто же провел чудесный переход к капитализму, который Запад сначала подсказал, а потом восхвалил в лице Бориса Ельцина? Очевидно, советская номенклатура, которая, таким образом, получает звание реформаторской силы России. Но тогда, развивая эту гипотезу, как объяснить обстрел Белого дома в октябре 1993 года? Его объясняли – под рукоплескания Запада – необходимостью подавить коммунистический переворот против новой демократической власти (которая по вышеизложенной гипотезе была властью советской и коммунистической номенклатуры). Или здесь противоречие в терминологии, или речь идет о столкновении советской номенклатуры и коммунистов, то есть между коммунистами и коммунистами. Семейная ссора. Забавно, не правда ли?

Но есть и другой тезис. Российские демократы, дети Гавриила Попова типа Егора Гайдара, Бориса Немцова, Анатолия Чубайса, Бориса Федорова, Сергея Кириенко, часто говорят – сейчас, когда они находятся на периферии власти (но не вне ее), – что в те годы не было никаких рыночных реформ. Они утверждают, что годы посткоммунизма были периодом консервации сложившейся ранее ситуации как на экономическом фронте, так и в том, что касается правящих классов. То есть реформы не было, так как у власти осталась коммунистическая номенклатура. Здесь встает ряд вопросов. Поскольку все эти господа занимали важные правительственные посты, некоторые по несколько раз, можно сделать вывод, что они причисляют себя к коммунистической номенклатуре. Однако на это непохоже. Тогда спросим у них: а чем они занимались, находясь у власти вместе с коммунистической номенклатурой? И как объяснить тот факт, что, будучи у власти, они только и вещали об успехах реформ и продвижении к рынку? Как объяснить тот факт, что один из их друзей, известный экономист Андерс Ослунд (который разделял с ними все шаги на пути к реформе), приехал в Москву сразу после переизбрания Бориса Ельцина, перенесшего множественные инфаркты, для того, чтобы декларировать в 1996 году, что “в России наконец совершился переход к рынку” (1). Случай, когда экономист ставит исторический результат структурной реформы системного характера в зависимость от результатов выборов, к тому же явно подстроенных. Следующий вопрос: как объяснить, что Запад после переговоров с МВФ, которые вели в 1992-1999 годах те самые молодые люди, отпустил десятки и десятки миллиардов долларов на реформу, которая так и не состоялась? Это позволяет сделать ряд нелестных для молодых реформаторов выводов. Например, что именно они водили за нос МВФ. Или что МВФ знал об этом надувательстве и не предотвратил его, а напротив, поверил. Но этот вопрос открывает дорогу ряду других, еще более серьезных вопросов. Почему молодые реформаторы, назначенные Борисом Ельциным, покрыли такой обман? Почему МВФ сделал то же самое? Какие интересы подталкивали их к тому, чтобы внушить миру, что “не-реформа” должна финансироваться международным сообществом? Или кто-то возьмет на себя труд ответить на такие вопросы, или мы будем вынуждены сделать вывод, что “молодые реформаторы” лгут, потому что не хотят признавать своих ошибок. Или что они молчали, потому что хотели покрыть некие истории. Они лгали тогда и лгут сейчас, потому что до сих пор не покинули властных постов. Самое большее, что сделал Ельцин, – отодвинул их на периферию власти, исходя из личных интересов, но он всегда держал их наготове и использует их и сейчас, накануне выборов 1999 и 2000 годов. Отсюда вытекает неизбежный вывод о том, что эти люди неотделимы от бывшей союзной власти, не проводившей реформу. Тогда почему их продолжают называть “молодыми реформаторами”?

Уже достаточно очевидно, что категория “коммунистической номенклатуры” – скорее удобный козел отпущения для того, чтобы с самого начала воспрепятствовать объективному анализу фактов. Или это бесхитростный перенос реальности, которую не хотели рассматривать тогда, когда КПСС развалилась и покинула политическую сцену; то есть, что не номенклатура, а сотни тысяч членов КПСС, единственный существовавший “политический класс”, остались на руководящих постах и управляли “переходом от общества, руководимого партией, к обществу, стремившемуся к плюрализму”. Так не могло быть, потому что не было альтернатив. По той же причине не стоит удивляться тому, что переход не осуществился: потому что десятки тысяч кадров среднего и низшего звена (а не номенклатура) имели абсолютно примитивное понятие, поверхностное и часто ошибочное, о “гражданском обществе” и о “демократии”. Это следовало предвидеть и учесть тем демократам, которые толкали Горбачева к ускорению с угрозой все развалить. Именно демократы полагали, что переход должен осуществляться быстрее: так как они были неспособны понять, что демократию нельзя ввести декретом и что это, напротив, процесс. Вероятно, они полагали, что сами смогут осуществить переход к демократии. Но они ошиблись дважды: потому что не отдавали себе отчета в том, что должны будут воспользоваться услугами “политического персонала”, выросшего в условиях монополии партии-государства. И потому, что сами они не знали, что такое демократия и правовое государство. Так что в короткий период пребывания у власти с 1989 по 1992 год они не только не смогли продолжить продвижение по пути демократизации, открытому коммунистом Михаилом Горбачевым, но остановили и задушили его, дойдя до поддержки обстрела Белого дома и коллективного редактирования ельцинской конституции. Если, заключая эту тему, утверждать, что экс-коммунистический политический класс оказал большое влияние на ход трансформации бывшего советского общества, то приходится говорить о самоочевидной вещи, потому что практически все творцы так называемой реформы были частью экс-коммунистического класса. К тому же это был разваливавшийся политический класс, без идей, без проектов на будущее, без идеологии, без идеи государства, без связи с собственным народом. Единственным серьезным делом, которым все они должны были заниматься, была серьезная самокритика. Если, напротив, говорят, что коммунистическая номенклатура осталась у власти, то попросту говорят неправду. Коммунистическая номенклатура как социальный слой сошла со сцены 21 августа 1991 года.

Если оставить в стороне лживые заявления участников событий, обратимся к сути вопроса. Для этого существует институциональный подход. В России формально существует исполнительная власть, но на деле она сосредоточивает в своих руках важнейшие законодательные функции и прерогативы государства: это президентская власть. Существует законодательная власть, формально и в большой степени действительно независимая, но ее реальные полномочия носят второстепенный характер: это Дума. Существует центр власти, который собирает (хотя не может выступать в роли посредника) панрусские притязания региональных и республиканских элит, то есть все функции власти вне Москвы: это Совет Федерации. В этих трех властных структурах сосредоточена часть российской элиты. Уточняю здесь, что под термином “элита” не подразумевается какая-либо качественная характеристика. Речь не идет о лучших, наиболее образованных, умнейших. Речь идет о центрах, людях, группах, которые прямо или косвенно могут влиять на государственные решения, которые вырабатывают политику и имеют средства для ее реализации, полностью или частично. Это те меньшинства, которые решают, и, как увидим, в российском случае речь идет о крайне малочисленных меньшинствах, даже микроскопических, но обладающих угрожающей по масштабу и неподконтрольности властью. В этом смысле слово “элита” не обязательно соотносится с какой-либо особой формой демократической легитимации. Напротив, большая часть элит такой легитимации не имеет.

Другая часть российской элиты находится вне институтов власти, даже если – как увидим ниже – нельзя провести четкой границы между этими экономико-финансово-торговыми элитами и центрами власти. Следовательно, можно ли говорить о российской элите (в единственном числе) в момент написания этих строк? Ответ отрицательный. Такой ответ тем более важен для определения той стадии, на которой находится Россия в плане развития своих политических институтов. Нет единой элиты единого господствующего центра, но идет ожесточенная борьба за передел политической власти и определение (или неопределение) стабильных правил игры. Напротив, в основном завершился (и возобновится только тогда, когда будет открыт вопрос о купле-продаже земли) передел госсобственности между олигархами. Речь идет как о национальном, так и о региональном (республиканском) уровнях.

Но каковы эти экономико-финансовые элиты, согласившиеся назваться олигархическими? Когда начался процесс их формирования? Источники власти после распада советского государства совпадали с источниками поступлений в казну, а те, в свою очередь, с источниками экспорта сырья. Единственными каналами доступа к сильным западным валютам были организации экспортеров. После распада государства с его системами контроля и партии с ее предписывающими системами те, кто оказался около источников ресурсов и капитала (в валюте), смогли быстро присвоить их, не предоставляя никому отчетности, поскольку более никто не был наделен контрольными функциями и не мог осуществлять эти функции. Как блестяще заметил И.Е. Дискин, “система была монопартийной, но у нее было множество входов” (2). Тот, кто находился поблизости от указанных источников, получил свой шанс. Его использовали не все, но лишь те, кто был в “правильном месте”. Однако уже одно это обстоятельство говорит о том, что данные люди не могли принадлежать к той группе, которая в научно-социологических терминах называется “номенклатурой”. Советская номенклатура была в действительности настоящим “социальным институтом”, который реально имел функции кооптации во власть как на центральном (центральная номенклатура), так и на периферийном уровне (региональные и республиканские номенклатуры). Членами номенклатуры были занимавшие определенные ступени служебной лестницы, назначенные определенными партийными органами. Как известно, за центральную номенклатуру несло нераздельную ответственность Политбюро ЦК КПСС. К центральной номенклатуре относились посты в правительстве вплоть до заместителей министров, все посты центрального военного командования, милиции и тому подобное. К ней же принадлежали такие особо важные должности на периферии, как руководство ведущих университетов, научных институтов, предприятий (почти всех, связанных с военным производством) и, конечно, первые и вторые посты республиканских и областных партийных органов. И периферийным номенклатурам принадлежали соответствующие должности уровнем ниже. Как явствует из этих уточнений, численность советских номенклатур не превышала полумиллиона человек. Вместе с членами семей это число составляло около 3 миллионов.

Краткий обзор биографий представителей нынешних элит, в первую очередь их возраста, позволяет утверждать, что советская номенклатура уже исчезла (буквально – улетучилась) к началу 1992 года за редкими исключениями, из которых наиболее известное – Борис Ельцин. Термин “номенклатура”, так часто используемый в банальных методологических рассуждениях, неправилен не только потому, что является источником двусмысленности и недомолвок. В действительности описание процесса показывает, что те, кто “схватил судьбу за волосы”, не могли быть членами центральной номенклатуры, а часто – и периферийной. Просто потому, что на их уровне речь не шла о номенклатурных должностях. Они находились далеко внизу по шкале коммунистической иерархии, слишком близко к источникам денег. Хотя тому, кто знает советскую шкалу, известно, что положение у власти определяли в первую очередь не деньги, а социальное положение, положение в советской иерархии и те привилегии, которые это положение обеспечивало. Привилегии, которые, в свою очередь, почти всегда были несовместимы с деньгами. Это, в частности, лишало номенклатурных работников и умения распоряжаться средствами. Они могли быть жадны до подарков, предметов роскоши, дач, но капиталистами они стать не могли. И отнюдь не они вышли вперед; отдельные исключения лишь подтверждают это правило.

Итак, возвращаясь к рассмотрению генезиса и происхождения элит в России, можно заметить два процесса, одновременно различных и совпадающих: один развивался снизу, другой – сверху. О том, что происходило внизу, уже говорилось. Это были кадры, оказавшиеся у входов в монопартийную систему, о которой говорил Дискин. Они были, упрощенно говоря, директорами крупных магазинов и колхозных рынков, госчиновниками разных уровней, которые занимались продуктовым и товарным снабжением, посредниками, позволявшими социалистическим предприятиям получать сырье и полуфабрикаты, управлявшими системой санаториев и домов отдыха трудящихся, руководителями профсоюзов и комсомола, занимавшимися досугом трудящихся, – все те, кто организовывал материальные привилегии номенклатуры, интеллигенции и других. Это были все те, кто имел доступ к управлению средствами при социализме, почти всегда используя государственные ресурсы в личных целях. Назовем их в целях упрощения “администраторами социализма”. Находясь в таком положении, они имели тесные связи с подпольной и теневой экономикой, где на частном уровне имело место активное движение капиталов и товаров с тем, чтобы дополнить и затенить абсолютную несостоятельность социалистической экономики, гарантировать распределение товаров в рыночном смысле. Важно добавить, что гол в собственные ворота в виде попытки введения “сухого закона” был забит теми, кто стоял у руля перестройки на ее начальном этапе; они в самые короткие сроки направили денежный поток в карман промышленников-“самогонщиков”. Это был первый настоящий пример “первоначального капиталистического накопления” в том СССР, который искал пути перехода к социалистическому рынку. Первые кооперативы горбачевской эпохи появились на базе их капиталов. Развал КПСС и СССР позволил быстро провести слияние “социалистических администраторов” с миром теневой экономики. Первые принесли в качестве приданого этому “совместному предприятию” необходимые организационные навыки, ноу-хау государственных управленческих структур, контроль со стороны милиции, вторые – силы криминальных структур, которые держали в своих руках нити управления советским черным рынком и сеть межреспубликанских контактов. Первые могли быстро перекачивать в частный карман общественные материальные ценности, за которые они отвечали. У вторых уже были немалые капиталы, которые в течение месяцев 1991-1992 годов могли быть введены в оборот и быстро и свободно использованы. В общих чертах таков был процесс формирования нынешних российских элит “снизу”. Но описание этого процесса еще не дает исчерпывающего представления об их генезисе. В состав новых элит входят также группы и слои другого происхождения – те, кто, как не раз писалось, стали “капиталистами по назначению”. Ельцинская власть, если рассматривать ее с точки зрения тех структурных сдвигов, которые она принесла с собой, так или иначе использовала корпоративные структуры советского государства, чтобы разделить его собственность. Сегодняшние кланы и часть посткоммунистической олигархии сложились благодаря этому дележу, означавшему распределение административным путем привилегий, льгот, автономных и неподконтрольных потоков экспортируемого сырья. Таким путем горстка бывших высокопоставленных государственных чиновников и экс-банкиров периода реального социализма смогла аккумулировать в частных руках огромные состояния в иностранной валюте. Другими словами, эти элиты сформировались “административным путем” на базе распределения госсобственности внутри закрытого круга лиц; внутри этого круга соотношение сил определяла верность президентской политической власти.

Начальная борьба периода 1992-1993 годов с перестрелкой, бомбами, заказными убийствами определила круг банков, которые должны были обслуживать счета бывших торговых внешнеэкономических организаций, и круг частных банков (которые в это время выросли, как грибы, на почве капиталистических ростков “снизу”), ориентированных на обслуживание денежных потоков, шедших в сторону государственных структур (центральной власти, городов, пенсионных фондов и других). Путем такого переплетения структурного характера пересеклись два потока, формировавшие новые элиты “снизу” и “сверху”. Они переплелись ныне так тесно, что невозможно уже различить кланы, родившиеся в результате получения “политических инвестиций”, и кланы, имеющие криминально-мафиозное происхождение.

На основании анализа процесса образования обеих ветвей российских элит сегодня можно сделать первые, пока приблизительные, выводы. Первый из них тот, что для обеих этих главных групп “нормальная предпринимательская деятельность”, то есть производство товаров и услуг, не представляет ни малейшего интереса. Когда получаемые от спекулятивных операций доходы на три порядка выше доходов от любой производственной предпринимательской деятельности, не стоит даже и думать о том, чтобы привлечь к ней капиталы. Это объясняет и то обстоятельство, почему промышленный капитал при социализме был ликвидирован, а “красные директора” отставлены без всякого стеснения. Они представляли идею эволюционного, постепенного, медленного перехода к капитализму – пути, связанного с перестройкой производственной базы страны. Новые элиты обратили свой взор исключительно на финансовый капитал, особенно на международные финансовые рынки, где действительно осела большая часть капиталов, выкачанных с внутреннего рынка между 1992 и 1997 годами. Поэтому только часть руководящих кадров бывших советских предприятий была кооптирована в состав новых элит: та, что на лету ухватилась за возможность самой стать владельцем и которая перешла на службу спекулятивному капиталу.

Следовательно, психология новых элит, по преимуществу спекулятивная и финансовая, проникнута криминальными наклонностями. Вывести какую-либо гипотезу развития страны на основании такого клубка импульсов крайне сложно, особенно если принять во внимание, что кланы не достигли еще стабильного равновесия во взаимоотношениях друг с другом. Они могут заключать временные союзы перед лицом опасности, но после ее исчезновения они вновь распадаются. И поскольку четких правил игры, кроме диктата с позиций силы, нет, то противоречия часто перерастают в ожесточенную борьбу, в том числе противозаконного характера, в которой государство принимает активное участие, вступая в союз с той или иной из противоборствующих группировок. Государство, приватизированное кланами, олигархией, работает на обслуживание их интересов. Но это раздробленное и слабое государство, потому что нет единой и сплоченной власти, и любой конфликт внутри олигархических группировок открывает вопрос о том, “кто руководит”.

Другой важнейший вывод состоит в том, что такой процесс не позволил сформироваться среднему слою. В России нет класса малых или средних владельцев капитала – ни класса предпринимателей, ни класса вкладчиков. В России нет места для такого рода деятельности. Она может иметь только второстепенный характер. Это означает, что отсутствует социальный слой достаточной численности, который был бы заинтересован в поддержании и в развитии собственного дела и собственного благосостояния, следовательно, в поддержании социального статус-кво. Данное обстоятельство важно учитывать в целях определения будущего социально-государственного устройства, особенно, когда все более очевидно, что социальная структура претерпевает глубокую трансформацию. Страна ищет на ощупь, хаотическим путем различные выходы из сложившегося олигархическо-криминального порядка. Некий спонтанный капитализм потихоньку обретает очертания у основания пирамиды, но, учитывая конкретные условия, он может формироваться только в условиях отсутствия правил. Логично, что он также будет укрепляться, обретая подпольные, коррумпированные, клиентарные, семейственные, мафиозные формы. В результате нельзя будет еще в течение длительного времени рассчитывать ни на стабилизирующую роль среднего слоя, ни на вклад, который этот средний слой (по примеру Запада) может внести в процесс формирования элит.

Все эти рассуждения еще в большей степени относятся к происходящему на периферии. В регионах и республиках Российской Федерации государственная собственность была распределена (речь идет о раздаче сверху) между бывшими членами партийного и государственного аппарата, а процесс формирования элит “снизу” имел почти всюду еще более откровенную криминальную окраску, чем в центре. В конечном счете бывшая госсобственность оказалась в руках десятка людей, принадлежащих к двум-трем семьям. В этих случаях невозможно даже говорить об элитах, а более уместно прибегнуть к понятию феодального класса. На периферии, вдалеке от Москвы, во многих случаях высшие партийные кадры (местная номенклатура) смогли перейти в разряд всенародно избранных руководителей и проводников реформы. В этих случаях правильно говорить о подтверждении властных позиций коммунистической номенклатуры. Но в большинстве случаев трудно говорить столь обобщенно. Остается лишь сказать, что мы являемся свидетелями процесса формирования руководящего класса, который во многом схож с характеристиками этого же процесса в Индонезии, где в течение десятилетий правления Сухарто процветали коррупция и авторитарность, граничившая с диктатурой, глубоким переплетением государства и криминальных элементов. Принимая во внимание качественные характеристики элит, их чуждость национальным интересам и проблемам развития страны, их быстрая трансформация в правящий класс, «воспитанный» теми же законами рынка, представляется весьма маловероятной в обозримой перспективе. И поскольку процессы ослабления-распада центральной власти, похоже, идут более быстрыми темпами, чем нынешние, пока незаметные процессы «цивилизации» олигархии, кажется, напротив, весьма вероятным, что распад российского государства будет предшествовать его оздоровлению.

Примечания 1. См.: Дж. Кьеза. «Прощай, Россия!» М.: Гея, 1998. 2. Свободное слово. Интеллектуальная хроника 1995–1997 г.г. М., 1997, с. 87.