Иллюзия неравновесия

Ректор ведущего экономического вуза России, Государственного университета — Высшей школы экономики, Ярослав Иванович Кузьминов возглавляет комиссию Общественной палаты по вопросам интеллектуального потенциала нации. В беседе с первым заместителем главного редактора «Экономических стратегий» Ольгой Бардовой он, в частности, дает жесткую оценку нынешней ситуации в сфере высшего образования, анализирует различные подходы к кадровой политике вузов, прогнозирует тенденции развития рынка на ближайшее десятилетие и комментирует ряд других актуальных проблем российского образования.

Ярослав Кузьминов
Иллюзия неравновесия
"Экономические стратегии", №07-2007, стр. 76-83

Ректор ведущего экономического вуза России, Государственного университета – Высшей школы экономики, Ярослав Иванович Кузьминов возглавляет комиссию Общественной палаты по вопросам интеллектуального потенциала нации. В беседе с первым заместителем главного редактора "Экономических стратегий" Ольгой Бардовой он, в частности, дает жесткую оценку нынешней ситуации в сфере высшего образования, анализирует различные подходы к кадровой политике вузов, прогнозирует тенденции развития рынка на ближайшее десятилетие и комментирует ряд других актуальных проблем российского образования.

Сегодня наблюдается повальное увлечение высшим образованием. С чем, на Ваш взгляд, связан этот ажиотаж и как долго это продлится?

В Советском Союзе было порядка 170-180 студентов на 10 тыс. человек населения, что приблизительно соответствовало потребностям экономики. Когда система плановой экономики распалась, появилось ощущение свободы, резко возросших возможностей, и многие семьи приняли решение дать своим детям высшее образование. Это, кстати, подтвердили некоторые социологические исследования, в частности, Татьяна Ивановна Заславская в своей последней книге посвятила данному феномену целую главу.
Второй фактор, который здесь имеет смысл упомянуть, начал работать задолго до краха Советского Союза, приблизительно в 1970-х гг. Он связан с неадекватной государственной политикой в сфере начального и среднего профессионального образования. Еще в 1950-х – начале 1960-х гг. существовала траектория карьеры: ПТУ или техникум, работа, потом вечерний вуз. Очень многие шли именно этим путем.

Начиная с середины 1970-х гг. в профессионально-технические училища стали отправлять тех, кто не справлялся со школьной программой. Качественный состав учащихся ПТУ и техникумов соответственно изменился, и это отпугнуло те семьи, которые были ориентированы на старую стратегию. Это так называемый эффект соучастия: важно не только то, кто тебя будет учить, но и с кем ты будешь учиться. Уже к концу 1970-х гг. в нашем обществе возникло устойчивое предпочтение высшего образования, которое не могло полностью реализоваться, потому что система образования находилась в рамках планового управления и не предлагала учебных мест под эту потребность. Очень сильно выросли конкурсы в высшие учебные заведения. Именно в это время появился феномен "вступительного репетиторства" – по сути, замаскированной формы взятки людям, могущим повлиять на процесс отбора.

Когда плановая система рухнула, вузы получили возможность создавать платные отделения. Очень быстро количество учебных мест в высших учебных заведениях выросло в два раза, а сейчас их еще больше. Сегодня в России более 500 человек на 10 тыс. населения являются студентами вузов. Больше – только в США (да и то если учитывать 2-годичные колледжи, которые по программам являются аналогами нашего "незаконченного высшего образования"). Причем растет не только спрос семей на высшее образование, но и спрос работодателей на людей с дипломом. В результате мы имеем странную ситуацию, когда количество людей с высшим образованием (речь не идет о качестве) значительно превышает реальную потребность экономики в соответствующих специалистах. Российская экономика последних 10-12 лет создала целый сектор спроса на людей, скажем так, с любым высшим образованием.

Что это за сектор?

Это резко выросший по сравнению с СССР и растущий до сих пор сектор сервиса – торговля, туристический бизнес, гостиничное хозяйство. Здесь работник имеет дело не со станками и с деталями, а с людьми, с клиентами. Эффективность его работы зависит от того, насколько культурный этот человек, насколько у него развиты навыки общения. Важно, что этот сектор – конкурентный по своей природе (это значит, что практика хозяйствования постоянно оспаривает неудачные решения, не позволяет неэффективным предприятиям долго жить).

В экономической теории есть известная модель Спенса: не важно, как и чему учат в вузах, главное, что они играют роль фильтра, через систему экзаменов отбирая наиболее талантливых. Менее талантливые в вузы не попадают. Поэтому работодатели рассматривают диплом об окончании вуза как сигнал о том, что человек более работоспособен и сообразителен, чем другие. Хотя модель Спенса на Западе была эмпирически опровергнута, мне кажется, что в России мы имеем дело со случаем, когда она действует.
В системе "образование – общество" сложилась неравновесная ситуация, которая устойчиво воспроизводится. Значит, под тем, что нам кажется неравновесным, существует фактическое равновесие. Основа такого равновесия, как мне представляется, – резко выросший за последнее время спрос сектора услуг. Приблизительно 64% рынка труда в России на сегодняшний день составляют работники сферы услуг. Такая же структура рынка труда, например, в США. Так называемый реальный сектор охватывает у нас лишь около трети занятых.

Вузы могут предлагать практически любые программы – на все будет спрос вне зависимости от их содержания. Но это – спрос на общесоциальные компетенции, на диплом, а не на профессиональную подготовку, "зашитую" в стандарт обучения инженера-технолога или педагога. Такой спрос ограничен двумя факторами. Во-первых, студенты минимизируют усилия на освоение узкопрофессиональных компетенций. Значительная часть из них начинает на старших курсах подрабатывать или работать не по специальности. Во-вторых, сектор услуг не предлагает свежим выпускникам высокооплачиваемой работы или быстрой карьеры. Как правило, занятые в этом секторе зарабатывают не больше, чем квалифицированные рабочие в секторах тяжелого физического труда. Исходя из этого, студент и его семья не готовы платить много. Спрос на "всякое высшее образование" – это спрос либо на бюджетные места, либо на очень дешевое платное образование (не больше 2-3-месячной средней заработной платы за год). Но как долго будет существовать сложившееся равновесие? Я не уверен, что сколько-нибудь долго.

Первый этап формирования сферы услуг в России уже прошел, она более-менее создана количественно. Сейчас речь идет о повышении качества ее работы. Поэтому я думаю, что сейчас вырастет популярность средних специальных учебных заведений, которые готовят кадры специально для сферы услуг, повысится качество такого образования. И спрос работодателей постепенно переместится на специализированные колледжи. Ведь высшее образование формирует слишком много амбиций для исполнительской работы. Страдает удовлетворенность трудом, снижается трудовая дисциплина. В конце концов, работать администратором отеля – работа не очень-то развивающая. Для творческого человека – явно не на всю жизнь. Да, здесь нужны врожденная вежливость, контактность – но в остальном работают регламенты, а не полет фантазии.

Вы ведь знакомы, наверное, с "проблемой сисадмина"? Нигде нет хороших системных администраторов. Потому что по квалификации и разнообразию задач – это квалификация ПТУ, а работают сплошь инженеры и программисты (или соответствующие студенты). Им просто скучно заниматься рутиной, они быстро уходят или просто филонят на работе. А с другой стороны – эти рабочие места переоценены по сравнению с другими. По моему мнению, уже в ближайшие 3-4 года мы увидим, как сокращается спрос на "просто высшее образование". Рынок труда для таких людей будет сжиматься.

Второй фактор на ближайшие годы – это сильное сокращение числа выпускников средней школы, обусловленное демографическими причинами. До 2013 г.
включительно число 17-18-летних будет падать – вплоть до уровня 60% от 2005 г. Естественно, что жертвами станут слабые вузы, вузы без имени. Я могу предположить, что число негосударственных вузов сократится в 2-3 раза, а государство будет вынуждено закрыть подготовку по четверти специальностей в ныне существующих государственных университетах. Дело в том, что подготовка эффективна, если численность студентов на курсе не меньше 60-70 человек. В противном случае университет просто не сможет держать весь набор необходимых специалистов-преподавателей. Один человек будет вынужден читать 3-4 разных курса. Понятно, что он не может быть специалистом в каждом.
Сейчас структура наших вузов и вообще рынка высшего образования такова: выпускается порядка 1 млн 200 тыс. человек в год, до половины – это заочное образование. Из них около 100-150 тыс. человек (около 10%) получают образование в высших учебных заведениях, которые сохранили научные школы, исследовательский потенциал. Определенная часть из этих 10% имеет возможности продолжить академическую карьеру, кто-то уезжает на Запад.

Вторая группа вузов – это вузы, которые пытаются честно учить тем компетенциям, которые они когда-то освоили, но их собственный исследовательский потенциал близок к нулю. Что это значит? Что там преподают люди, которые, используя чужие учебники, честно пытаются учить. Но это не вуз, и люди, которые его заканчивают, – не выпускники вуза. Потому что вуз отличается от среднего специального учебного заведения тем, что в нем преподают исследователи, студент погружается в атмосферу постоянного поиска нового знания, оспаривания чужих результатов, т.е. в атмосферу инноваций. Инновации и есть поиск, оценка нового, отбрасывание непригодного нового или старого, замещение его новым. Человек, который хочет работать в инновационной экономике, должен окончить нормальный вуз. А таких вузов у нас очень мало. Условно говоря, примерно на 400 тыс. новых рабочих мест в год для людей с высшим образованием у нас есть меньше 150 тыс. кандидатов с нормальным уровнем образования. Другими словами, навес высшего образования на самом деле из соломы, и российская экономика испытывает страшный дефицит людей с адекватным высшим образованием. Посмотрите: как только начинается бурный рост, сразу же начинаем ввозить то менеджеров, то инженеров с Запада. Сейчас уже врачей стали ввозить по некоторым узким специальностям. Я уж не говорю про сервис – у нас менеджеры хороших гостиниц, повара элитных ресторанов – чуть ли не наполовину иностранцы.

Повторюсь. Основная группа выпускников российских вузов – их приблизительно 500-600 тыс. в год – это люди, которые обладают знаниями на уровне выпускников техникумов. Они имеют профессиональные компетенции, но не умеют их обновлять, не понимают, что такое инновации.

К большому сожалению, выпускники вузов средней руки – многих московских, питерских и большинства региональных – люди с ограниченными компетенциями. Я считаю, что в техникумы следует принимать людей после одиннадцатого класса; на базе техникумов надо делать так называемый технический бакалавриат, т.е. по статусу поднимать их до уровня высших учебных заведений. Это позволит решить целый ряд проблем: повысить социальный престиж средних специальных учебных заведений,
сэкономить ресурсы.

Наконец, третья группа – примерно 400-500 тыс. – это те, кто получил псевдообразование в вузах, которые ничем не отличаются от МММ или строительных пирамид. Тут людей просто бессовестно обманывают, что совсем не трудно: как говорят экономисты, образование – это доверительный товар. Оценивая его, нельзя опереться на чужой опыт. Критерием может служить только репутация учебного заведения. Нам необходимо восстанавливать и расширять здоровые зоны образования, поддерживать ведущие вузы и обеспечивать их конкурентоспособность на международном уровне. Именно так поступили китайцы, и они уже обошли нас по качеству высшего образования, не говоря о масштабах.

Здесь есть несколько важнейших задач. Главная – выделить группу исследовательских университетов и оказать им специальную государственную поддержку. Исследовательские университеты решают несколько государственных задач. Они выдвигают научные и прикладные инновации, развивают фундаментальную науку (конкурируя в наших условиях с РАН). Они формируют национальный класс инноваторов – их выпускники, даже если идут работать в бизнес или госуправление, обучены выдвигать свои, отбирать и осваивать чужие инновации. Они конкурируют с ведущими зарубежными университетами, представляя свою страну на этой арене (уж никак не менее важной, чем спортивная).
По нашим оценкам, финансирование только образовательной деятельности ведущих университетов должно быть доведено до уровня 150 тыс. руб. в год на одного студента. Сегодня такой уровень имеет только МГУ. Это позволит поднять базовые зарплаты преподавателей до 30-50 тыс. руб. в месяц – минимально приемлемый уровень для больших городов.

Кроме этого, государство должно финансировать фундаментальные исследования в университетах. Ведь других заказчиков, кроме него, на эти разработки нет. Исследовательские университеты, уже доказавшие своей деятельностью высокий научный уровень, должны получать гарантированное финансирование своих собственных исследовательских программ. Для факультетов с "тяжелыми" специальностями (технические или естественные науки) такое финансирование должно быть выше, чем для остальных.

Третий элемент – целевые стипендии для магистров и аспирантов. Если мы хотим, чтобы наиболее способные молодые люди выбирали науку, им необходимо не отвлекаться на заработки. Напомню, что стипендия аспиранта в советское время составляла 80% от средней зарплаты. Сегодня мы платим аспиранту 15%, а магистру – 8% от средней зарплаты. Здравый смысл требует изменить это положение. Оптимальной формой финансирования науки, разумеется, являются гранты. У нас давно существуют РФФИ и РГНФ – государственные фонды, предоставляющие гранты на исследования на конкурсной основе. Но размеры предоставляемых ими грантов сегодня невелики, не выдерживают никакой конкуренции с зарубежными. Они не достаточны ни для организации серьезных разработок, ни для того, чтобы закрепить нужные кадры в российских университетах.
Грантовую систему надо не только наполнить деньгами. Нужны новые инструменты. Часто в вузе существуют – на фоне ничем не выдающихся коллег – одна-две настоящих научных школы. Для их финансирования индивидуальные гранты слишком малы, а институциональные (на весь вуз) не обеспечат сосредоточения поддержки именно на "живых" ученых. Надо иметь средний уровень грантов, от миллионов до нескольких десятков миллионов рублей, в расчете на поддержку отдельных факультетов, кафедр, лабораторий.

Ярослав Иванович, а кто будет формировать группу ведущих университетов?

Заказчик. Если платить будет государство, то оно же и назначит комиссию, которая произведет отбор. Вот как это было в рамках Национального проекта по образованию: Министерство образования и науки создало комиссию, в состав которой вошли ученые с мировым именем, представители бизнеса, т.е. работодатели и представители министерств и ведомств – Минфина, Минэкономики, Минпромэнерго и др. Эта комиссия занималась отбором вузов-победителей в конкурсе инновационных вузов. Всего отобрано, кажется, 47 вузов. Должен сказать, что, по моей субъективной оценке, объективность ее работы и независимость членов комиссии были беспрецедентными для нашей страны. А.А. Фурсенко показал всем пример, как министр должен работать с гражданским и профессиональным обществами.

Каковы были критерии оценки?

Они есть на сайте министерства. Я на память могу что-то привести. Первое – объем научных заказов, которые получают через конкурсы; они свидетельствуют о дееспособности научных школ. Это очень хороший критерий, но недостаточный, потому что есть фундаментальные научные направления, на которые спроса со стороны рынка нет.

Второй критерий – индекс цитирования. Он подходит как раз для фундаментальных наук. Субститутом выступает число ученых, удостоенных специальных отличий – избрания в государственные и общественные академии, премий и почетных званий. Третий критерий – средняя зарплата выпускника в течение первых лет работы или доля безработных выпускников. Четвертый – средняя зарплата преподавателя. Показывает, инвестирует ли университет в свой основной – человеческий – капитал. Плюс служит индикатором, работают ли заявленные университетом ученые в нем в полную силу – или посвящают этому только часть своего времени. Зарабатывать-то на жизнь надо. Пятый – доля молодых преподавателей и вовлечение студентов в научные исследования.

А сколько в этой когорте молодых вузов?

За последние 15 лет у нас создан фактически только один крупный государственный вуз – Высшая школа экономики, где я работаю. И масса негосударственных вузов, но им с самого начала не дали собственности, и они должны были тратиться на аренду. Их не допустили к конкурсу на бюджетное финансирование, и они естественным образом скатились в третью группу, о которой я говорил выше. 90% частных вузов – это третья группа. И не они в этом виноваты. Разумеется, никто из них не накопил достаточного научного потенциала.

Что еще сегодня мешает нашим университетам конкурировать на мировом рынке образования? Только ли нехватка ресурсов?

Еще размер вузов, их узкая специализация. Средний российский вуз имеет 5-10 тыс. студентов, в то время как подавляющее большинство вузов в остальном мире значительно крупнее: 20-30 тыс. и более. Это – последствие советской отраслевой системы, когда каждое ведомство (например, машиностроение для легкой и пищевой промышленности) добивалось создания "своих" вузов.

В результате в Москве сегодня более 60 вузов узкоотраслевой направленности. Надо сказать, что за последние 15 лет все они создали экономические, управленческие, информационные, юридические факультеты. Диверсификация вроде бы происходит. Но качество новых подразделений, как правило, низкое. Они нацелены не на исследования, а на зарабатывание денег в самом нижнем секторе платежеспособного спроса. Малый размер влечет за собой неспособность концентрации ресурсов на новых, перспективных направлениях. Кроме того, ректор в таких обстоятельствах слишком сильно зависит от сложившейся группы профессоров и деканов, не может сворачивать направления, утратившие конкурентоспособность.

Вузы надо укрупнять, создавать большие, эффективные высшие учебные заведения, которые с самого начала диверсифицированы и могут без колебаний избавляться от балласта. Есть два принципа объединения. Первый – укрупнение при сохранении одной специализации. Например, в Москве есть МЕЭТ, МИЭМ, Академия приборостроения и МИРЭА. Давайте объединим их, зачем нам четыре вуза, которые занимаются практически одним и тем же? Причем есть явный лидер – МИЭТ. Есть МИСИС и вечерний металлургический институт. Такой подход способен дать результаты в первую очередь в секторах, где России необходимо сосредоточить усилия и ресурсы и быстро добиться результата, где мы конкурируем на международной арене. Это электронные компоненты, военная техника, химическое машиностроение и биотехнологии.

Второй принцип – создание многопрофильных университетов, в том числе путем объединения более узких учебных заведений. Такие университеты должны давать широкую фундаментальную подготовку для системы науки и образования, для сферы услуг (где сегодня сосредоточено более 65% рабочих мест), для тех отраслей материального производства, которые организованы на конкурентной основе. Диверсифицированные университеты могут быть как исследовательскими (такими, как МГУ, СПбГУ, Томский и Новосибирский университеты), так и ориентированными на удовлетворение массового спроса на высшее образование.

У таких комплексов два важных задачи. Во-первых, они создают в высшем образовании конкурентную среду. У нас, в отличие, например, от Штатов и даже от Европы, мобильность студентов, их экономическая и психологическая способность жить самостоятельно на порядок ниже. Поэтому в относительно крупных городах (от 300 тыс. чел.) у абитуриента должен быть выбор из нескольких вузов, в том числе и по отдельным специальностям. Во-вторых, это площадка междисциплинарного взаимодействия – как для исследователей, так и для студентов. Научные прорывы возникают, как правило, на стыках дисциплин, и задача университета – организовать эти стыки.

Как должно происходить объединение вузов: добровольно или принудительно?

Сейчас, когда существует гарантированное финансирование вузов, независимо от спроса на них, государству вряд ли удастся сделать это на добровольной основе. Если же образование начнет финансироваться государством через персональные гранты сильным абитуриентам, у вузов не станет гарантированного числа бюджетных мест, то преподаватели сами потребуют: давайте присоединяться к более сильным.

Министерство образования и науки уже создало два крупных федеральных университета – Сибирский и Южный, объединив по четыре региональных вуза. Правда, я не уверен, что принцип объединения в этих конкретных случаях был удачен. В каждом регионе есть два крупнейших вуза – классический и технический университеты. Объединение этих двух сразу подавляет возможную конкуренцию на образовательном рынке региона. К тому же классический университет имеет академическую культуру, порой резко отличающуюся от той, которую имеет технический. Они по-разному связаны с внешним рынком (у хорошего технического вуза масса частных заказчиков как на разработки, так и на выпускников, а классический университет имеет дело в основном с государством и научными фондами). Соответственно, руководители лабораторий и кафедр в техническом вузе имеют гораздо больше самостоятельности, чем в классическом. Трудно выбирать между этими культурами – каждая может лежать в основе хорошего университета. Но они в определенном смысле взаимоисключающие. Гораздо более эффективное решение – создавать в регионе два мегауниверситета. Один – на базе технических наук, другой – на базе классических и фундаментальных исследований. Как МИТ и Гарвард в Массачусетсе. Безусловно, надо поощрять диверсификацию. Экономисты и социологи есть и в Гарварде, и в МИТ. А вот инженеры – только в МИТ.

Как Вы оцениваете опыт проведения ЕГЭ?

Единый экзамен дал положительный эффект, повысил доступность качественного высшего образования для всех граждан нашей страны. Например, в Высшей школе экономики доля студентов-немосквичей выросла с 12 до 50%. Конечно, ЕГЭ не решает всех проблем, да и люди, участвующие в его приеме, не все обладают иммунитетом к коррупции. И все же ЕГЭ позволил значительно снизить барьеры при переходе из школы в вуз, ввел единый критерий для оценки работы школ.

ЕГЭ часто критикуют "не по делу": например, за недочеты школьной программы. Знаете пословицу: "Что на зеркало пенять, когда рожа крива". Вообще, нам нужно инвестировать в среднюю школу – в России ее продолжительность очень короткая. Во всех развитых странах средняя школа – это 12-13 лет, а у нас – 11. За это время невозможно дать необходимый набор общих компетенций. В результате у нас в вузах и техникумах преподают те предметы, которые за рубежом изучают в школе – логика, философия, экономика, основы права. В итоге те школьные выпускники, которые не получают высшего образования (а таких и в будущем будет около трети), вступают в жизнь социально беспомощными. Они не знают своих прав, не могут правильно вести себя на рынке.

Но раньше школа была десятилеткой, а качество образования было гораздо выше, чем сейчас.

В области точных и естественных наук, русского языка – выше. Но это проблема качества учителя. У нас нарушен базовый контакт общества с учителем в широком смысле слова. Чтобы профессиональное сообщество было здоровым, нужно, чтобы оно состояло из людей, которые ценят свою работу. Обратите внимание, в большинстве стран преподаватель вуза или школы получает несколько меньше, чем его коллега в бизнесе, и тем не менее не стремится перейти в бизнес. Это значит, что он получает некоторое дополнительное нематериальное вознаграждение, назовем его условно академическим вознаграждением. Это удовлетворение от творческой работы, от того, что он имеет возможность выбирать, как учить и чему учить, наконец, от того, что он имеет учеников. Но учитель не может быть сыт только нематериальным вознаграждением. Денежная зарплата должна как минимум обеспечивать его основные потребности (а они в среднем выше, чем у работника физического труда, и включают покупку книг, посещение театров и пр.) и социальный статус.
В России в начале 1990-х гг. материальную часть вознаграждения опустили до такого уровня, что многие талантливые преподаватели были вынуждены покинуть школы и искать другие возможности. На смену им пришли или более слабые специалисты (которых больше никуда не брали), или просто чужие для школы люди. Последние просто пришли зарабатывать деньги, и им, в общем, все равно, торговать бананами или учить. Они просто-напросто непригодны для системы образования. В этой среде отсутствует внутренний контроль и профессиональная нравственность. Единое преподавательское сообщество практически распалось.

Не дай бог, чтобы на меня обиделись настоящие педагоги, в том числе и молодые, которые тоже пришли в школы за последние 15 лет. Я глубоко уважаю их выбор, их привязанность к детям – все, что помогает им работать в школе, несмотря на низкое материальное вознаграждение и отсутствие реальной поддержки со стороны общества. Но доля таких людей в школе упала: есть уже целые коллективы, где не просто мирятся с отчуждением преподавателей от своей профессии – а где такое отчуждение господствует.
Да, подвижники есть и, слава богу, будут находиться всегда. Но политика, рассчитанная на то, что подвижником обязан быть каждый учитель, кажется мне глубоко безнравственной. Государство должно восстановить контакт с педагогом и обеспечить достойную оплату его труда. Речь идет о зарплате выше средней по экономике, потому что учитель – представитель интеллигенции. Его надо сравнивать с менеджером или с инженером эффективного предприятия, тогда это будет равновесная система оплаты.

Но ведь государство будет тем самым поддерживать в том числе и непрофессионалов, и слабых учителей.

В школе этого практически невозможно избежать. Это не вуз.
В школе очень тяжело проводить селекцию "хороших" и "плохих".
Здесь плохо работают персональные надбавки, поскольку нет объективных критериев оценки – как публикации у профессоров. Боюсь, что придется поднимать зарплату всем, несмотря на неизбежные издержки, и делать это как можно быстрее. Но надо сделать это через директорские фонды – за эффективностью работы директоров следить легче, чем пытаться оценить извне каждого преподавателя. Пусть даже эти деньги попадут "тете Маше", которая будет, вцепившись в них зубами, сидеть до конца, но зато люди, которые сейчас выбирают – поступать или нет в педагогические вузы, будут знать, что в школе платят приличные деньги. Если в вузах можно изменить ситуацию, скажем, за 5-7 лет, то в школах она изменится не скоро – лет через 10-15.

Но как в вузах будут учиться люди, которые ничему не научились в школе?

Надо создавать школьные университетские округа. Вузы должны значительно больше, чем сейчас, работать со школьниками. Например, ВШЭ имеет более 100 базовых школ, где преподают наши педагоги и студенты. Выпускники этих школ поступают к нам на общих основаниях, просто они мотивированы на более глубокое изучение "наших" наук. Мы проводим предметные олимпиады и конкурсы, ищем талантливых детей. То же самое делают МГУ и МГТУ.

Есть еще один путь поднять школу – переход к модели "учитель полного дня", который не просто ведет занятия, он находится в школе целый день, занимается внеклассной работой, консультирует, руководит кружками. Эффективность его работы гораздо легче оценить. Но такому учителю надо платить, исходя из того, что его работа – единственная, он не имеет возможности подработать на стороне. Это, конечно, требует совсем других инвестиций в образование – плюс 10 млрд долл. в год только на школу. Довольно большие деньги.

Значит, все упирается в финансирование, но финансирования придется ждать очень долго.

Есть два метода финансирования изменений: за счет структурной реформы самого сектора (закрытия его неэффективной части) или за счет внешних источников. Последнее – не только госбюджет, это могут быть средства потребителей или кредиты.

Применительно к школе первый путь фактически закрыт. Мы не можем сокращать среднее образование, государство обязано обеспечить его каждому. Часто в качестве возможного источника ресурсов рассматривают реструктуризацию малокомплектной сельской школы. Этот процесс идет в регионах уже почти 10 лет и не привел к сколько-нибудь заметной внутренней экономии. Дело в том, что сельские школы не просто имеют мало учеников на одного учителя. Они еще имеют самую слабую материальную, информационную и кадровую базу. Реструктуризация требует более значительных ресурсов, чем эффект от нее. Это не значит, что от нее надо отказываться: реформа сельской школы ведется не для экономии ресурсов, а для того, чтобы обеспечить сельским школьникам такое же качество образования, как в городе. Аналогично нет возможности получить недостающие средства от родителей школьников. Доля семей в фактическом финансировании школ сегодня составляет от 20 до 30%, и поднимать ее выше этого уровня – означает вносить в образование элементы социальной сегрегации.

Так что реформу школы придется проводить на средства налогоплательщиков.

"Вышка" еще в докладе 2005 г. писала: не бывает бесплатных реформ, потому что любая трансформация социального института требует стимулирования тех, кто переходит на новые правила, а это всегда дорого. Если социально-экономические изменения будут проводиться без ресурсного сопровождения, они не дадут никакого эффекта. В данном случае мы имеем дело с классическим примером недофинансирования сектора. Нынешние беды образования – это результат разрыва эффективного контакта и прихода в школу людей, совершенно ей чуждых. Вырождение российского преподавательского сословия дошло до того, что мы не можем больше медлить. Общество должно осознать серьезность положения и начать диалог с властью, у которой есть армия, здравоохранение – куча голодных ртов, но образование – это залог нашего будущего. В первую очередь надо поставить на ноги образование, а потом заниматься другими секторами – даже социальными.

Вы возглавляете одну из комиссий Общественной палаты. Чем она занимается?

Общественная палата – это, условно говоря, собрание экспертов. Они подсказывают пути решения проблем тем, кто должен искать такие пути. Каким образом в России организованы эксперты? На Руси эксперт всегда был "ученым евреем при губернаторе". Он работает на строго определенного заказчика. Даже формально независимые институты вынуждены принимать во внимание интересы своих крупнейших заказчиков и доноров. Сложность положения российского эксперта в том, что до формирования палаты у него не было публичной площадки, где можно было бы объединиться без заказчиков, спорить, представлять свои аргументы на суд общественности и власти. Общественная палата первой поставила целый ряд болезненных вопросов, в том числе и те, что мы с Вами обсуждали.

Ярослав Иванович, она только ставит вопросы или дает и ответы?

Мы предлагаем конкретные решения, которые в ряде случаев реализуются в законах. Как Вы знаете, Общественная палата проводит экспертизу всех законопроектов, и примерно в 50% случаев наше мнение учитывается на уровне первого, второго чтения в Государственной думе или раньше. И даже если оно не учитывается, мы его публично заявляем, потому что у палаты есть возможность выйти на федеральные средства массовой информации.

Еще одна очень важная функция Общественной палаты заключается в том, что она представляет позицию меньшинства, является его голосом. У нас сейчас очень консолидированная система власти.

В этих условиях точка зрения меньшинства (в каждом случае это разные группы людей) очень часто не учитывается. Возьмите, например, события в Бутово. Именно мы привлекли внимание общественности и власти к проблеме игнорирования городскими властями прав мелких собственников жилья.

Я Вам честно скажу: когда мне предложили стать членом Общественной палаты, я отнесся к ней так: вот еще одна площадка для пропаганды наших идей. Но за полтора года работы в палате я сделал вывод, что ОП неожиданно для всех стала одним из самых эффективных органов нашего общества. Ведь ее члены наиболее свободны в выражении своего мнения. Проблема не в том, что депутаты Государственной думы – какие-то неправильные люди, а в том, что они члены различных партий и вынуждены подчиняться партийной дисциплине. Партийная же система в России только складывается. Так что теперь, когда мой двухлетний мандат завершается, у меня есть чувство удовлетворения от сделанного.

А теперь позвольте задать фирменный вопрос: есть ли у Вас какая-нибудь притча или пословица, которая точнее всего характеризует Ваше отношение к жизни?

Марк Аврелий когда-то сказал: "Делай что должно, и будь что будет".

ПЭС 100/24.07.2007