Журнал «Экономические стратегии»: Читайте в свежем номере!

Журнал «Экономические стратегии». 2013. № 5

Знаменитый литературный критик Лев Аннинский: «Русского уважать трудно, но не любить невозможно»

«…Они герои трагической истории страны. Отменить ее мы не можем. Дай нам Бог ее выдержать…», — неоднозначный, яркий, принципиальный, он никогда не оставался в тени и никогда не избегал возможности высказать свою гражданскую позицию. Знаменитый литературный критик, автор известных книг, сотен актуальных статей, телевизионных циклов, глубокий исследователь и тонкий стилист, лауреат престижных премий Лев Александрович Аннинский считает, что лучшее из написанного им — «Жизнь Иванова», документальный роман об истории своей семьи. Он убежден, что «литературный процесс в России неразрывно связан с трагической историей нашей страны, и будущее человечество станет попеременно вспоминать героическую и трагическую стороны этой истории в зависимости от того, что у человечества будет болеть».

О месте России и русских в меняющемся мире, о межнациональных отношениях на разных исторических этапах, о русской истории и культуре в контексте современного исторического момента, о том, почему великая русская литература «была, а сегодня ее нет и быть не может», в интервью Александру Агееву и Александру Исаеву рассказал Лев Аннинский.

 

Лев Александрович, в одном из интервью Вы сказали о своем поколении: «В 1953-м мы плакали, в 1955-м раскрыли глаза, а в 1956-м поняли, что наше время пришло. А кончилось оно в 1963-м». Получается, что 1960-е годы нельзя называть временем либерализма?

Все так. Наше время — это время наших отцов, время наших дедов, только каждый раз переворачивается. А в России все так переворачивается, что думаешь, что концов нет, а потом начинаешь соображать, что это все то же самое переворачивается. Таково мое ощущение.

 

Иначе говоря, концы у любого события всегда есть?

Концы есть у событий, но нет конца у российской истории, нет концов у российского самосознания, потому что нет границ у российского государства. Мы находимся в чистом поле, где отсутствуют естественные границы. Одно дело Англия, которая на острове, Германия, стиснутая другими странами, другое дело мы — на пустом месте. Кто мы? Нас вообще не было, а была пустая земля, по которой скакал богатырь, ему навстречу — другой богатырь. И они, вместо того чтобы познакомиться и подружиться или поторговаться, начинали лупить друг друга копьями, сшибали на землю, убивали. Если бы это продолжалось бесконечно, тут вообще ничего бы не было. Хорошо, нашлись татары, которые сказали: «Хоть дороги давайте сделаем», и стали делать ямы.

Ям — это по-китайски почтовая станция. Ямская служба впервые объединила этих богатырей, и получилось государство без концов, без границ, открытое всем. Поэтому мы бесконечны. И психология русского человека вмещает в себя непредсказуемую бесконечность, которую не назовешь глупостью; это святая дурь, готовая ко всему неожиданному.

Конечно, в 1953 году я плакал. У меня отец погиб за Сталина на фронте, еще бы я не плакал. А в 1956 году уже начал соображать, что происходит. Я как раз окончил филфак университета, меня распределили в аспирантуру, и тут антисоветское восстание в Венгрии, во главе которого кружок Петефи. В ЦК решили, что литературная наука вся против советской власти, и у нас ее надо оздоровить. Мгновенно приняли решение брать в аспирантуру только рабочих, то есть тех, у кого есть не менее двух лет рабочего стажа. А у меня стажа не было, я в университет после школы поступил. Поэтому ученого из меня не вышло, я не плакал, попрощался с университетом и пошел работать в журналистику. Понятно, как я переживал и что думал на этот счет.

Дальше началась осмысленная жизнь. В 1950-е годы я понял, что мы созданы XX съездом партии и это нас определяет. Считается, что 1960-е годы куда интереснее. «Что происходило в 1960-е годы?» — спрашиваю я Рассадина, который начал это десятилетие статьей «Шестидесятники», опубликованной в «Юности». Хрущев громил абстракционистов. И это была свобода? Или 1968 год, когда подавили чехословацкое восстание?

От человеческого лица при социализме ничего не осталось, а остался один социализм без человеческого лица. Что вы мне тычете шестидесятников? И во времена Чернышевского были свои шестидесятники. Так что термин этот я не принял. Шестидесятники — это было никакое не освобождение, а мучительное переосмысление того, в какой стране мы живем. Российская история знает множество переворотов. Петр I поменял столицу, Екатерина II строила губернскую Россию… А потом что? То же самое?

Есть страна, которую я не оставлю, есть мой народ, и других у меня нет. Я пробовал, но нигде больше жить не хочу, мне неинтересно. Отсюда и мое мироощущение. Можно сколько угодно совершать перевороты, но это не изменит удивительную, странную, не заслуживающую уважения, но заслуживающую любви психологию нашего народа. Уважать его трудно, но не любить невозможно.

 

Что Вы можете вспомнить о событиях в Венгрии в 1956 году? Информации было мало, только слухи и разговоры.

Я не мог встать ни на чью сторону, потому что не понимал, то ли это для нас смертельно опасно, потому что все распадается, то ли, наоборот, здорово, потому что мы раскрепостимся. И сегодня, думая о том, что же произошло, понимаешь, что да, мы раскрепостились, сменили систему фраз, но психология народа, который за тысячелетия родился из 150 этносов, остается. И это моя психология.

 

А мог ли, скажем, сталинский или советский режим перепахать эту психологию, генотип?

Нет.

 

А репрессии?

А до этого репрессий не было? Опричнины не было? Разве русские всегда воевали так же, как европейцы? Русские воевали наотмашь.

 

Полная версия интервью Л.А. Аннинского «Русского уважать трудно, но не любить невозможно», опубликованного в журнале «Экономические стратегии» № 5/2013